Джон Бэррон - Агент ФБР в Кремле. Успех операции «Соло»

Высшие советские руководители информировали Морриса и разрешали ему изучать сверхсекретные документы по нескольким причинам. Они хотели объяснить свои проблемы, позиции и цели; они хотели, чтобы он понимал соображения, лежавшие в основе советских директив американской компартии, и мог более эффективно претворять их в жизнь; иногда они нуждались в его советах. Подразумевалось, что он мог делать заметки для памяти; он не должен был копировать документы или записывать сообщаемую ему устно информацию. Как правило, у них с Евой было некое правдоподобное объяснение на тот случай, если переписанные от руки копии и более чем внушительные тома записей будут обнаружены: материалы предназначены для Холла; спрятаны они на теле для того, чтобы не нашли таможенники на Западе; он просто не подумал, что нельзя переписывать документы в таких огромных количествах.

В этой (двадцать первой) поездке подобные оправдания не проходили, поскольку Холл находился вместе с ним, и по мере того как возрастали масштабы контрабанды переписанных советских секретов, возрастали опасения Морриса.

Просидев над составлением записок почти до четырех утра, изнуренный работой, он отправился спать, но тревога и нервное напряжение долго не давали заснуть. На следующее утро Пономарев, обеспокоенный его болезненным и изможденным видом, предложил, прежде чем улететь домой, отдохнуть в кремлевском санатории. Пономарев даже готов был составить ему компанию.

– Вы знаете, мы всегда заботимся о вашем здоровье; мы с вами оба слишком много работаем.

Моррис чувствовал, что Пономарев говорил искренне, как настоящий участливый друг. Однако этот жест совершенно его не тронул.

Внешне принимая дружбу Пономарева, Суслова, Андропова и Брежнева, в душе Моррис отвергал расположение любого из советских партийных бонз. В своих бесчисленных беседах с агентами ФБР он взял за правило и считал делом чести никогда не упоминать ни о ком из них как о друге или товарище либо употреблять другие слова, подразумевающие уважение и дружелюбное к ним отношение. Однажды он сказал Бойлу:

– Бог может простить им все то, что они сделали, я – не могу.

Ева вспомнила за всю их долгую и счастливую семейную жизнь лишь один случай, когда Моррис вспылил и обрушился на нее. Отдыхая в Женеве, чтобы снять напряжение, ясным свежим вечером они прогуливались по берегу озера. В разговоре она упомянула, что некий член Политбюро, на дачу которого их приглашали, души не чает в своих внуках.

– Кто так сильно любит детей, наверняка хороший человек, – простодушно заметила она.

– Не смей так говорить! – вскричал он. – На руках этого человека кровь сотен тысяч людей, и никогда ему их не отмыть. Как, по-твоему, он взобрался туда, где он сейчас находится? Всегда помни об этом. Мы имеем дело с убийцами, сгубившими массу людей.

После того как были отосланы отчеты о поездке и даны ответы на все вопросы, последовавшие из Вашингтона, Бойл с Моррисом по привычке вновь перебрали в памяти эту поездку, заостряя внимание на мелких эпизодах и подробностях, не вошедших в отчеты. Такие обзоры иногда приводили к выводам более глубоким, чем многие обобщения, содержавшиеся в докладах в штаб-квартиру. Вот и сейчас, еще раз проанализировав речь Брежнева, обращенную к нему и Холлу, Моррис сформулировал один из них: идеология может сделать Кремль невосприимчивым к реальности.

Брежнев назвал главным преимуществом советского сельского хозяйства тот факт, что оно было «социалистическим»; однако именно в этом крылась причина хронических сельскохозяйственных проблем. И это должен был понимать и Брежнев, и любой другой. Крестьянам разрешалось возделывать свои крошечные личные участки так, как они хотели, и продавать весь урожай. Хотя эти участки составляли менее 1,5 процента культивируемых земель, в Советском Союзе они давали больше половины картофеля и яиц и одну треть овощей. Реальность состояла в том, что, если предоставить крестьян самим себе и создать нужные стимулы, они могли бы производить гораздо больше продукции, чем связанные по рукам и ногам инструкциями и директивами и чересчур обюрократившиеся колхозы и совхозы. Никакой мелкий ремонт этой от рождения неэффективной и порочной системы не способен был изменить положение вещей.

Брежнев, похоже, действительно верил, что своими жалкими подачками он за одну ночь озарил жизнь крестьянства всей страны. Он изобразил крестьян исполненными такого энтузиазма, что миллионы их сели за столы, взяли ручки и принялись сочинять благодарственные письма. Реальность состояла в том, что ничего не изменилось. Крестьяне по-прежнему были обречены жить в своих убогих избах и работать примитивными и зачастую изолированными коллективами, где никому не было дела до того, что они выращивают, проведен ли ремонт техники, не гниют ли неубранные зерновые. Однако идеология провозглашала, что колхозно-совхозная система была самой лучшей; значит, она была лучшей, и Брежнев хвалился ею как «преимуществом».