Стефан Цвейг - Корона и эшафот

Я — служитель истины и был бы преступен, если бы утаил ее в принципиальной или в фактической области. Согласно конституции, действительная власть законодательного корпуса по отношению к королю ограничивалась правом суда над ним в известных случаях; но и тогда он не мог быть приговорен к другому наказанию, кроме низложения. За исключением этих случаев, особа короля была независима от законодательного корпусами последний не мог присвоить себе никакой судебной функции. Он пользовался лишь правом издавать обвинительные декреты. Но если бы Законодательное собрание и издало такой декрет против Людовика XVI, то к какому трибуналу могло бы оно привлечь его? Поставленный конституцией наравне с законодательным корпусом, король был выше всех остальных властей. Но неужели законодательный корпус был так связан принципом королевской неприкосновенности, чтобы пожертвовать общественным спасением из боязни изменить этому принципу? Неужели он должен был подражать тем суеверным солдатам, которые, увидев в первом ряду неприятельского войска животных, слывших священными в их стране, не осмелились стрелять и тем безвозвратно погубили свободу своего отечества? Спросите отчета у людей 10 августа в сооружении тех плотин, которые они противопоставили потоку измен! Потребуйте отчета у Законодательного собрания в тех декретах, которые отрешали от власти Людовика и заключали его в Тампль! Вы услышите один ответ: мы спасли свободу, воздайте хвалу нашему мужеству! То самое Законодательное собрание, которое обвинялось клевретами деспотизма в стремлении унизить королевскую власть, чтобы усилить и увековечить свою собственную, — это собрание, едва успев совершить свои великие деяния, снискавшие ему славу спасителя Франции, сказало нации: «Мы возвращаем тебе вверенные нам полномочия; если мы и превысили их, — это было временно и только для твоего спасения. Суди нас, суди конституцию, суди монархию, суди Людовика XVI и решай сама, угодно ли тебе сохранить или преобразовать основы твоей свободы».

Граждане, нация сказала свое слово. Нация избрала вас выразителями своей державной воли. Здесь кончаются все затруднения, здесь исчезает королевская неприкосновенность, как будто ее никогда не существовало. Как я, уже указывал выше, эта неприкосновенность имела единственной целью обеспечить энергию исполнительной власти, сделав ее независимой от законодательной. Поэтому Законодательное собрание не имело права судить короля в случаях, не предусмотренных конституцией; поэтому король ни в коем случае не подлежал суду ни одной из установленных властей, которые были все подчинены ему. Но это еще не значит, что он не может быть судим нацией; чтобы вывести подобное следствие, пришлось бы допустить, что конституция ставила короля выше нации или делала его не зависимым от нации. Людовик XVI, пожалуй, возразит нам: «Утверждая конституцию, созданную его представителями, французский народ тем самым признал неприкосновенность, дарованную мне этой конституцией. Он признал, что мне могут вменяться в вину только те преступления, которые совершены после моего низложения. Приняв конституцию, народ связал не только установленные власти, но и самого себя, ибо она не давала ему положительного права судить меня за предшествующие преступления». — Но нет, скажу я в ответ: нация не была связана королевской неприкосновенностью; она даже не могла быть связана уже потому, что между нацией и королем не существовало взаимного договора. Людовик XVI был королем только на основании конституции; нация же была самодержавна и без конституции и без короля. Она обязана своей верховной властью одной природе и не может лишиться ее ни на один миг. Этот вечный принцип указывался в самой конституции. Нация допустила бы отчуждение своей державной власти, если бы она отказалась от права разбирать и судить все действия человека, поставленного ею во главе администрации. Ведь и Законодательное собрание также было неприкосновенным; оно пользовалось независимостью от короля и всех других установленных властей; ни один из его членов не мог подвергнуться судебному преследованию без особого декрета по этому поводу. Но если бы Собрание употребило во зло свою неприкосновенность, свою независимость; если бы нация привлекла его к ответственности за эти злоупотребления, — то неужели, вы думаете, оно могло бы отделаться ссылкой на прерогативу, дарованную ему не в собственных его интересах, а в интересах всего общества? Как неприкосновенность короля, так и неприкосновенность законодательного корпуса имели целью предупредить посягательства одной из этих властей на права другой. Такой порядок должен был привести к равновесию, которое считалось необходимым для поддержания свободы.