Вега Орион - Любовные утехи богемы

Что-то очень похожее могли бы сказать о себе художники «Мира искусств»: «Смотрите наши картины (декорации, книги и проч.) — в них все сказано». Смелость творческих решений была сопряжена с независимым образом жизни (гомосексуализм Коровина, Сомова). Разногласия и скандалы в связи с ними вспыхивали довольно часто. Будь то иллюстрации Константина Сомова к «Книге маркизы» Ф. Блей или слишком откровенный костюм Нижинского в роли Фавна. Все вертелось вокруг Дягилева.

Он называл себя живописцем без картин, писателем без собрания сочинений, музыкантом без композиции. Нестеров писал о нем: «Дягилев — явление чисто русское, хотя и чрезвычайное. Испокон веков в Отечестве нашем не переводились Дягилевы.

Новгородский денди Серебряного века, лорнированный дядька нашего искусства, какую дьявольскую энергию таил он в себе! Обольститель, безумный игрок, сладострастник нюха, он основал «Мир искусства»; заломив цилиндр, вывел на орбиту Стравинского и Прокофьева. Он заказывал произведения не только им, но и Равелю и Дебюсси, понукал, диктовал, направлял, вылетал в трубу, отбрехивался от гнусных газетных писак, искал новое, он первый привел в театр Пикассо, не говоря уже о декорациях Бенуа и Рериха. На заре века дягилевские сезоны околдовали Париж нашей творческой энергией. Когда Нижинский сказал, что он своим танцем хочет выразить теорию кубистов, интервьюер смекнул сразу, что это дягилев-ская штучка.

Дягилева, Дягилева не хватает нам всем сейчас!

Впрочем, желая стать ангелом, легко становятся животным. Нет ли у теоретиков морали своих слабостей? Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такого работника, который в поучении всем оглашает свои правила воздержанности и умеренности и вместе с тем придает гласности свои сочинения, воспевающие любовь и распутство (…). «Я не знаю, какие они пишут книги, — говорила куртизанка Лаиса, — в чем их мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы столь же часто стучатся ко мне, как и все остальные».

Эта высокоразрядная шлюха знала себе цену и знала, о чем говорит.

Александр Куприн в рассказе «Искушение» недоумевал: как же так?

«Генерал Скобелев. Крупная, красивая фигура. Отчаянная храбрость и какая-то преувеличенная вера в свою судьбу. Вечная насмешка над смертью. Эффектная бравада под убийственным огнем и вечное стремление к риску, какая-то неудовлетворенная жажда опасности. И вот — смерть на публичной кровати в захватанном номере гостиницы, в присутствии потаскушки».

Не только прославленные боевые генералы, но и Нобелевские лауреаты, случалось, попадали под власть «девочек». Остановимся на двоих — это Киплинг (премия 1907 г.) и Камю (премия 1957 г.).

Кто-то возразит: «Да ведь это художественные произведения!» Конечно, это все так. Но в данном случае нам важны даже не столько слова, а в большей степени — сама авторская интонация.

«…Мужчина сидел на низкой кровати из красного лака. У ног его сидела женщина шестнадцати лет, и для него в ней сосредоточился весь мир. Это было противно всем законам и обычаям, потому что он был англичанин, а она — мусульманка. Он купил ее два года назад у собственной матери, которая осталась без средств к существованию и с радостью продала бы рыдающую Амиру самому Князю тьмы, предложи он за нее хорошую цену.

Холден заключил сделку, не придав ей никакого значения, но девушка начала расцветать, и в один прекрасный день он обнаружил, что она заполнила всю его жизнь».

А вот в это — верится с трудом.

Киплинг, как и герой рассказа «Без благословения», не считал зазорным купить юную наложницу и тайно с ней встречаться. Чтобы ни говорил Холден о якобы привязанности к Амире — ты видишь совсем обратное. Больше всего его заботит то, как сохранить тайну и соблюсти приличия. И красавица, родив возлюбленному сына, словно почувствовала исчерпанность роли, которую ей надлежало выполнить, и очень вовремя (для Холдена, разумеется) умирает от разразившейся эпидемии.

Этих слов в рассказе нет. Но они, именно они находятся «за кадром» повествования. Послушаем героя «Покаяния» А. Камю — создается впечатление, что исповедь принадлежит военнослужащему Холдену, созданному воображением Киплинга:

«…Убедившись, что я любим, я вновь забывал о своей партнерше… Заметьте, кстати, что вновь завоеванная привязанность тяготила меня. В минуты досады я говорил себе тогда, что идеальным выводом была бы смерть увлекшейся мною женщины. Смерть, во-первых, окончательно скрепила бы наши узы, а во-вторых, избавила бы ее от всякого принуждения. Но ведь нельзя желать всем смерти и уничтожить в конце концов население нашей планеты для того, чтобы воспользоваться неограниченной свободой, а она иначе немыслима. Против такого метода восставали моя чувствительность и моя любовь к людям.