Вега Орион - Любовные утехи богемы

Известно, чем заканчивается повесть:

«…Впрочем, и название улицы скоро заменилось другим, дабы загладить и самую память о прежних беспардонных временах.

И все эти Генриетты Лошади, Катьки Толстые, Лельки Хорьки и другие женщины, всегда наивные и глупые, часто трогательные и забавные, в большинстве случаев обманутые и исковерканные, дети, разошлись в большом городе, рассосались в нем. Из них народился новый слой общества — слой гулящих уличных проституток. И об их жизни, такой же жалкой и нелепой, но окрашенной иными интересами и обычаями (т. е. привычками. — В.О.), расскажет когда-нибудь автор этой повести, которую он все-таки посвящает юношеству и матерям».

…Но вот мы перевернули последнюю страницу и закрыли книгу, а явление-то осталось:

«Прекратится ли она [проституция] когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это? Когда она прекратится — никто тебе не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…»

Повесть складывалась трудно, и поначалу — без ручки и бумаги, из «вхождения в образ».

«Куприн в Одессе опускается все больше и больше (а пишет все лучше и лучше), дни проводит то в порту, то в самых низких кабачках и пивных, ночует в самых страшных номерах, ничего не читает и ничем не интересуется, кроме портовых рыбаков, цирковых борцов и клоунов…»

В Киеве писатель изучал жизнь ночлежек Подола — тем же методом «погружения»:

«Одно время в Киеве распространился слух, что Куприн перестал писать и жизнь ведет среди подольских босяков, пьет, опускается».

На самом же деле — не было никакого «опущения», а было преднамеренное писательское хождение по кругам Киевского Дантова ада — за материалом для новой книги о киевских трущобах.

В это же само время у Куприна вызревает и другой замысел — повести «Суламифь». В одном из своих интервью писатель говорит:

«…Я прежде всего познакомился через переводчика — «гебраиста» — с древнееврейским текстом «Песни песней» Соломона, а затем много раз перечитывал синодский перевод и славянский текст. Огромную услугу мне оказал Батюшков, предоставивший в мое распоряжение некоторые английские источники по вопросу о толковании этого замечательного памятника. Я очень жалею, что не познакомился с апокрифическими толкованиями…» (Интервью газете «Киевские вести», № 156, 14 июля 1909 г.).

Куприн видел в «Песни песней» поэтическое творение, ведущее к «освобождению любви». В его повести это понятие восходит к силе самоотвержения Соломона и Суламифи и к высшему их единению, и оно намного превосходит известные на земле союзы.

И любовь, не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы как жесть.

Для Гордона Маквэя, большого поклонника творчества Есенина, 30 лет его изучавшего, смерть поэта стала одним из самых сильных потрясений в жизни. Этот английский исследователь (г. Бристоль) качал в недоумении головой: «Умер великий русский поэт, а все, что осталось — это чемодан иностранных галстуков, вот и все имущество…»

Меж тем богатство Есенин любил — он был разбалован им еще в детстве, в доме своих дедушки и бабушки, зажиточных крестьян.

В свое время были «причесаны» воспоминания Галины Бениславской о нем, и лишь сравнительно недавно купюры в них восстановили. Так, Бениславская писала:

«Надо сказать, что С.А. любил деньги, не раз говорил: «Я хочу быть богатым!» или «Буду богатым, ни от кого не буду зависеть — тогда пусть покланяются!» «Богатый» для него был синоним силы и независимости, свободы. Так понимают богатство дети — богатый все может. Так же смотрят на богатство крестьяне: он богатый, ему все можно!»

А. Мариенгоф в романе «Вез вранья» вспоминает утреннюю сцену в Бахрушинском доме. «Три комнаты, экономка Элиза, борзая… Молодые люди сыты, увлечены и благополучны. — Ничего, — говорит Есенин, — и типография своя будет, и авто пищать у подъезда…»

Но такая сцена была скорее краткой передышкой между бесконечными переездами и неурядицами, невозможностью устроить свой быт: «Возможно, и зарабатывал он больше других. Но жилось ему — сомневаюсь, что просто, легко и весело. (А он очень хотел доказать и себе, и другим, что это так. — В. О.) Жил он бездомной птицей, притыкаясь то в Пролеткульте, на Воздвиженке, с Сергеем Клычковым, то с ним же, в Крестовоздвиженском, на Знаменке, то живя и ночуя у скульптора Коненкова на Красной Пресне, то у знакомого, — у кого приходилось…»