Томас Левенсон - Ньютон и фальшивомонетчик

В тот же день, приблизительно тридцатью милями севернее, Исаак Ньютон, крайне раздраженный, начал письмо. Он взял листок бумаги, погрузил перо в чернила и начал писать. Он заполнил страницу, перечитал ее и остановился. Ньютон был скор на обиды, и, как уже узнал, на свою беду, Роберт Гук, врагов Ньютона ожидало суровое возмездие за любое проявление неуважения, реального или воображаемого. Но сегодняшнее послание было направлено против этого метеоролога-любителя, Джона Локка, человека, которым Ньютон восхищался [70]и который в свою очередь восхищался им. Ньютон никак не мог найти правильный тон, чтобы выразить свой упрек.

В чем же заключалось преступление? Локк предложил своему другу Ньютону помощь в получении должности мастера Чартерхауза, мужской школы в Лондоне. Ньютон испытывал отвращение при этой мысли. "Вы, кажется, все еще думаете о Чартерхаузе, — писал он, — но я полагаю, что Ваши и мои представления по этому поводу совершенно различны". Что плохого было в этом предложении? Все. "Соревнование опасно, — жаловался он, — и я не желаю петь новую песню" в надежде получить подачку от влиятельных господ. Еще обиднее была плата — скудная, недостойная его. "Двести фунтов в год помимо кареты (которую я не использую) и квартиры" — недостаточно, чтобы вести жизнь, к какой стремился Ньютон; к тому же такое вознаграждение не приличествовало человеку с его репутацией.

Ну и конечно, существовала проблема Лондона.

Ньютон прожил в Кембридже тридцать лет. Десятилетия, наполненные мыслями и трудами, превратившие неуклюжего сельского мальчика в ведущего мыслителя Европы, проходили тут, в комнатах рядом с Большим двором и часовней Тринити-колледжа, откуда он теперь и писал сердитое письмо другу. И теперь Локк посмел предложить ему оставить Кембридж ради Лондона со всей его грязью и притворством! Как выразить совершенную неуместность этого предложения? Может быть, так: "Уясните себе: лондонский воздух [71]и церемонный образ жизни — это то, чего я не любитель".

На бумагу одна за другой ложились строки, дышащие оскорбленным достоинством, — и тут он остановился. Его гнев остыл. Он не подписал письма.

Правда была в том, что Ньютон отчаянно надеялся покинуть свой интеллектуальный монастырь и столь же отчаянно желал, чтобы Локк, имевший исключительно хорошие связи, помог ему в этом. Что же произошло?

Вышли "Начала" — и Ньютон внезапно оказался в кругу великих мира сего.

С момента публикации — а на самом деле и до того — Эдмонд Галлей прилагал все усилия, чтобы удостовериться, что "Начала" встретят надлежащий прием. Он начал свою кампанию на первых страницах самого этого труда, добавив к тексту Ньютона посвятительную оду: "Кто сомневался, тех мглой никакой уж не давит ошибка, / Коим проникнуть в дома небожителей, к высям небесным / Путь обрести — даровала чудесная Гения тонкость" ( Перевод В. Брюсова). И, чтобы никто не ошибся относительно значимости человека, который нашел ключи к этому царству, Галлей завершил: "Ньютона славьте, ковчег нам открывшего истины скрытой."

Смертному больше, чем это, к богам не дано приближаться". [72]В формальной рецензии, более трезвой, Галлей приводит доводы в пользу уникального значения Ньютона: "Этот несравненный автор, который теперь является перед публикой в таком объеме, предоставил в данном трактате самую значительную степень полномочий Разуму". Этот Ньютон стал новым Моисеем, пророком, открывшим людям закон: он "сразу показал то, что является началами естественной философии, а затем полученные из них следствия, оставив, как представляется… совсем немного вопросов, которые решат те, кто последует за ним". [73]

На похвалу Галлея Ньютон мог рассчитывать всегда. Теперь было важно, что скажет остальная просвещенная Европа. За лето и осень 1687 года появились отклики. В Acta Eruditorum ( "Ученые записки" — лат.), главном европейском научном журнале, эту книгу назвали "исследованием, достойным столь великого математика". В Париже верный последователь Декарта, который рецензировал "Начала" для Le Journal des scavans , требовал объяснения действия силы тяготения, которое открывало бы механизм, с помощью которого один объект притягивает другой, вроде прямого контакта, на котором настаивали убежденные философы-механицисты. Чисто математическое описание силы тяготения, приведенное в "Началах", принципиально не давало такого объяснения, полагаясь вместо этого на казавшееся мистическим понятие сил, действующих на расстоянии, однако французский рецензент все же признавал, что "невозможно дать обоснования более точные, [74]чем те, что дает [Ньютон]". Малоизвестный в то время шотландский математик Дэвид Грегори написал Ньютону с выражением "самой сердечной благодарности" — ведь он приложил столько сил, "чтобы научить мир тому, что нельзя было вообразить доступным человеческому разумению". И хотя "Начала" были "книгой, настолько выходящей за пределы обычного опыта по тонкости исполнения и назначению, что немногие поймут ее", [75]Грегори подчеркивал свое почтение от имени "тех немногих, кто не может чувствовать ничего иного, помимо бесконечной благодарности" Ньютону. К горстке людей, которые могли по-настоящему оценить этот труд, принадлежал Готфрид Лейбниц. Его высочайшая похвала носила самый откровенный характер: зимой 1688–1689 годов он срочно отправил в печать три статьи, в которых утверждал, что сам ранее сделал те же выводы, что и Ньютон, или что опроверг их. Такая попытка воровства свидетельствовала: с момента появления в печати "Начала" стали образцом научной мысли.