- А сколь уплатишь?
Испытывая какое-то странное чувство освобождения от того, что душно тяготило его все последнее время, - все ж таки определенность она и есть определенность, - Столыпин улыбнулся:
- Сколь скажешь - столь и уплачу.
- Так я три рубли скажу, - тоже улыбнулся извозчик, - ноне торговля должна быть поперед ума!
Столыпин легко согласился, но, только сев в мягкое, т о п я щ е е сиденье, понял, что денег у него с собою нет, во время премьерства отвык держать в кармане, вроде бы ни к чему, лишняя бумажка; подумал, что в отеле уплатит его адъютант; наверняка ждет у парадного подъезда полагая, что подвезет м о т о р, выделенный генерал-губернатором для лиц, сопровождающих государя.
"Скажу - не поверят, думал он, - оглядывая праздничные улицы, - что премьер, в нарушение всех циркуляров по безопасности, едет себе один на извозчике, вполне надежная мишень, но что-то никто в него не швыряет бомбу и не целит из браунинга; как все же хорошо быть просто подданным, а не движущейся мишенью; надо уходить; я свое сделал; хотят не хотят, а памятник еще поставят, не сейчас, так позже, не при этом..."
Он оборвал себя; приучился контролировать не только слова, но и мысли; будь проклята эта ужасная, маленькая, поднадзорная жизнь!
Он едва сдержался, чтобы не сказаться больным и не ехать, когда и назавтра ему не подали ни мотор, ни экипаж, только вечером генерал-губернатор прислал одного из своих извозчиков; когда адъютант передал, что Курлов просит быть настороже, появились террористы, Столыпин ответил:
- Я давно настороже...
Он постоянно чувствовал, как государь всячески доказывал ему, премьеру, его ненужность здесь, во время народного светлого праздника; его демонстративно не приглашали в ложу; во время парада потешных ему вообще не было забронировано место, и он стоял на солнцепеке, чувствуя, как сановники о б т е к а ю т его, пряча глаза, только б не встретиться взглядами и не поклониться, опасаясь, что з а м е т я т; он ощущал это свое звенящее одиночество и в театре, когда стоял, облокотившись на красный бархат, отделявший зрительный зал от оркестра, и усмешливо глядел на б е з г л а з ы х сановников, только еще полгода назад ловивших его взгляд, искавших внимания и слова, и вдруг натолкнулся на два глаза, смотревших на него в упор, и ощутил вдруг усталую радость, приготовившись сказать человеку что-то особенно ласковое и доброе, но заметил, что тот лихорадочно начал вытаскивать что-то из кармана, а потом услышал два хлопка, ощутил запах паленой шерсти и уж после этого возникла жгучая боль в боку, но не отводил взгляда от этих глаз, по-прежнему недвижно смотревших то на него, то на люстру, потом заметил, как Спиридович, стоявший рядом с государем, выхватил саблю и бросился вперед, но началась свалка, его чуть не повалили, стали бить того, кто стрелял в него, в Столыпина, и только после этого он ощутил второй взгляд, точно такой же, как был у того, кто стрелял в него, и понял, что так же недвижно смотрит на него государь, и, усмехнувшись чему-то, Столыпин перекрестил его широким знамением и лишь потом обрушился на пол - никто рук не протянул, все ждали, когда обрушится; тогда только бросились к нему, закричали что-то, и, теряя уж сознание, он почувствовал, как кто-то рвуще выхватил из кармана золотые часы, подарок папеньки, и это было до того обидно, что он заплакал... "В большом спектакле нет места для статистов!" 4
План, продуманный до м а л о с т и, был, однако, взорван изнутри, разлетелся враздрызг.
...Самый доверенный человек Кулябко, подпоручик Цыплаченко, привлеченный к операции в т е м н у ю, должен был войти в аппаратную и, в случае если увидит что-либо подозрительное или - того страшнее - услышит выстрел, выключить в театре свет, чтобы, как инструктивал его Кулябко, другие преступники не могли произвести повторных выстрелов.
...Вход в аппаратную охранял солдат киевского гарнизона Влас Шворыкин.
Унтер, поставивший его на пост, наказал строго-настрого:
- Без моего приказу в комнату эту - никого, понял, рыло?
- Так точно, понял!
Когда раздались выстрелы Богрова, подпоручик Цыплаченко, стоявший неподалеку от рядового, бросился к двери, рванул ее на себя, но, Шворыкин чуть что не обвалился на него:
- Не велено пущать!
- Идиот! - воскликнул Цыплаченко. - Сдурел?!
- Приказ! - сопел рядовой, оттирая подпоручика. - Мне господин унтер наказал! Не пущу!
- Идиот! - кричал подпоручик, ощущая свое бессилие перед этим темным, тупым, потным недомерком. - Богом молю, пусти!
Читать дальше