Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Пару писем Дедюлин п р о м а х н у л; долго обдумывал записку члена Государственной думы Везигина своей жене: "Все разваливается, все трещит, и мы быстрыми шагами стремимся к пропасти. У нас нет ни государственности, ни хозяйства, ни армии, ни просвещения, ни даже безопасности. Но самое страшное, что у нас нет народа, а лишь население, обыватели. Нет веры, а без веры человек - труп".

Отложил письмо, отодвинул от себя осторожным, несколько брезгливым жестом.

Профессор Проскуряков писал лидеру октябристов Гучкову: "Революционные тучи вновь начали сгущаться. Революция имеет многочисленные кадры в лице выбитых из колеи людей, безработных, бездомных, голодных. Наш торговый баланс этого года ухудшился вдвое, вывоз хлеба совсем прекратился, какая бедность в деревнях, вы себе представить даже не можете. Что сделано против этого Думою? Ровно ничего! Главный советник людей - голод, и невольно появляется у людей мысль, что единственное спасение от голода - в революции... Вы говорите: "Мы успокоили крестьянство". По отношению к праву выхода из общины - это безусловно правильно, но при том медленном ходе законодательных работ едва ли удастся достигнуть спокойствия страны..."

- Это письмо Столыпин, по-моему, употребил в своих нападках на Думу прошлой осенью, - заметил Дедюлин.

- Верно, - согласился Курлов. - В своей борьбе против общины. Дивлюсь вашей памяти, Владимир Александрович.

Дедюлин чуть ли не оттолкнул от себя взглядом Курлова; лести не терпел; принялся за письмо Ивана Ильича Петрункевича, дворянина стариннейшего рода, тверского помещика, одного из лидеров кадетов в Государственной думе, другому члену ЦК, дворянину Владимиру Набокову: "Происходит гниение правительственной власти, ее распад, появление на арене политической борьбы необузданной темной силы, таившейся веками в самом народе в скрытом состоянии, благодаря кнуту, который не разбирал ни овец, ни козлищ и всех крепко держал в общем хлеве. Законодательные эксперименты наших генерал-губернаторов; Пуришкевичи и Шульгины в качестве "цензоров права" свидетельствуют, что власти, как выражения государственного единства, не существует у нас и мы действительно видим, что правительство, не способное провести какую-либо реформу, находится в полнейшем порабощении у "истинно русских людей". Но это, как ни странно, демократизовало общественное мнение, и все говорит о том, что мы живем уже не на кладбище".

- Отсюда можно бы взять про "гниение правительственной власти", задумчиво сказал Дедюлин, - и что "правительство не способно провести какую-нибудь реформу". Но - это про запас, Петрункевич - он и есть Петрункевич, хоть столбовой и земель имеет побольше нас с вами...

Пролистал еще несколько писем, остановился на послании директора московской гимназии Высоцкого - и не кому-нибудь, а камергеру, полному генералу Александру Александровичу Евреинову: "Я согласен с князем Евгением Трубецким, что лучше б распустить Думу и не собирать, ибо она картонная декорация в руках Петра Аркадьевича, где происходят разные бюрократически-репрессивные эксперименты над жизнью русского народа. Я не требую моментального, волшебного возрождения России, но я скорблю, что ни Столыпин, ни Дума не желают сделать и шага по пути реформ".

- Годится, - сказал Дедюлин. - Это подойдет, здесь все названо своими именами, к Евреинову государь благоволит...

- Рад, что смог помочь, - откликнулся Курлов. - А теперь - главное, Владимир Александрович... Я собрал досье на самого Петра Аркадьевича, ждал того часа, когда эта моя работа окажется угодной людям одной со мною идеи служения самодержавию до последней капли крови.

Он открыл самое потаенное отделение портфеля, достал папку, положил перед Дедюлиным.

Тот пролистал, удивился:

- При чем здесь поэт Фет и философ Огюст Конт?

- Вы внимательно прочитайте, Владимир Александрович, очень внимательно, вам тогда станет ясно изначалие Петра Аркадьевича, без этого - не понять вам его затаенную суть... "Ах вот, оказывается откуда ветер дует!"

(14 марта 1911 года, ночь)

Двумя "китами", на которых состоялся Петр Аркадьевич Столыпин, не столько как премьер России, сколько как личность, были его отец и старший брат.

Просматривая досье, собранные в особом отделе департамента полиции на лиц из правящего лагеря, дворян и придворных (такие досье были чрезвычайно секретными) в первые месяцы после перехода на службу в министерство внутренних дел, Курлов, к вящему своему удивлению, натолкнулся на фамилию своего непосредственного руководителя.