Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Взяв Дзержинского за худую руку, спросил:

- Рыбу удить любите?

- В Сибири я все больше по медведям специализировался... Состязание равных - у него сила и скорость, у меня - два патрона, кто кого.

- Это - от безнадежности у вас было, - убежденно сказал Горький. - От необходимости ощущать в себе силу, готовность к схватке... А ужение рыбы Аксаков в этом прав - предполагает успокоенное мечтательство, необходимое при подведении жизненных итогов... Идемте-ка, Феликс Эдмундович, надышитесь морем, отвлечетесь, тогда будет спокойней думаться... Я, знаете ли, приехал сюда в состоянии полнейшего отчаяния...

Рыбак Джузеппе объяснялся с Горьким на каком-то особом языке - они понимали друг друга по интонациям, смеялись именно тогда, когда было по-настоящему смешно; "иль маре э кальмо, дон Максиме!"; любому ясно - "море сегодня хорошее"; дружно и слаженно столкнули тонкое тело лодки в зеленую воду; Горький спросил по-русски, как сегодня рыбалка; Джузеппе показал пальцами, что идет мелюзга, "перо фа бель темпо, дон Максиме!", "зато погода хороша!".

- За весла хотите? - спросил Горький, когда они вспрыгнули в лодку. - Или займетесь снастью?

- За весла, - ответил Дзержинский. - Снасти запутаю.

- Ну что ж, извольте... Берите вправо, пойдем к Гроту Азуль, там попадается хорошая рыба...

Привязывая зеленоватую леску к маленькому, очень короткому удилищу, Горький округло и неторопливо рассказывал, словно бы чему-то дивясь:

- Помню, во время ссылки и познакомился я с поручиком Хорватом, поразительного строя мыслей человеком... Я пришел на кладбище, что возле церкви великомученицы Варвары, а он там по аллейкам прогуливался, ярясь на что-то, - я, знаете ли, очень чутко ощущаю злость в людях, даже если молчат... А вы?

Дзержинский кивнул:

- Тоже.

- Устали?

- Нет.

- Ох, какой гордый поляк, - Горький мягко улыбнулся, - я ведь вижу, как у вас лоб вспотел... Но - это хорошо, все хвори выходят потом, я поклонник эллинской медицинской школы... Сейчас минутка, налажу удочки и подменю вас, я волгарь, весло легко чувствую... Да, так вот, изволите ли видеть, Хорват этот самый оборотился ко мне и громко, по буквам прочитал надпись на могильном камне: "Под сим крестом погребено тело раба божия, почетного гражданина Диомида Петровича Усова"... И - все! Ничего не умеют сказать о человеке только раб божий. Но - отчего же раб удостоен гражданами почета? Клад-би-ще! Вы вслушайтесь в слово! Здесь бы людишкам клады искать! Сокровища разума! А мы что находим? Обиду и позор! "Крест, яко ярем"! Это что ж, признание того, что жизнь - изначально - тяжела и трудна?! Разве такими должны быть памятники ушедшим?! Это же паспорта, свидетельства какие-то! А ведь образ жизни каждого человека - поучителен! Могила часто интересней романа, а - здесь?! И никакой я не раб божий, но человек, разумно исполняющий его заветы - в меру сил своих... Надо бы писать на каждом надгробии, что сделал человек в жизни, ибо память рождает лишь одно - деяние... Поразительный, знаете ли, был этот Хорват человек... У нас на Руси каждый человек - словно какой самородок, только надобно его рукавом оттереть, тогда грань увидите - высверкнет своим цветом...

Дзержинский вдруг рассмеялся:

- А поляки - булыжники?

Горький покачал головой:

- Более всего от нашей правой банды мне достается за то, что я, изволите ли видеть, "наемник татарвы и жидовни"... Впрочем, когда я, вспомнив свои горячие речи в кружках, коими оглушал людей, внушая им бодрость и будя надежды, ощутил себя обманщиком и решил застрелиться, спас меня именно татарин... Все подробности того дня помню, как-то даже гипертрофированно, в деталях... Был декабрь, богатая звездами безлунная ночь накрыла город синим бархатом, густо окропленным золотою пылью; в театральном садике стояли белые деревья; казалось, они цветут мелкими холодными цветами без запаха... на крыше театра одеялом лежал пласт синего снега, свешивая к земле толстые края... Когда сбежались люди, - я, изволите ли видеть, загорелся после выстрела, пальто было на сухом ватине, - на грудь мне накидал снега татарин, ночной сторож, он, кстати, пришлого котенка под шубой хранил, на всю жизнь мне это запомнилось... А когда зрители, жадные до зрелища, лицами похожие на городовых, начали меня, истекающего кровью, выспрашивать, кто таков, - в и д и м о с т ь порядка у нас главное, - и винить, как и положено, в том, что пьян, татарин этот, добрая душа, закричал всем наперекор: "Мы ему только сичас видела, она вовсе тресвый була!" Пьяного-то, может, и оставили б на снегу, балует, пусть, мол, отойдет от хмеля... Но вообще-то весь мир людей иных верований я пропускаю только через себя, очень русского человека, тут вы правы... И это хорошо, - свидетельство подспудного, слабого, однако же необратимого процесса п о с л а б л е н и я оков, ибо Шекспир - хоть цензуры уж и не было в Британии - все-таки сотрясал остров не английскими характерами, но датскими или же мавританскими, потому как остерегался, - великодержавные имперские амбиции Лондона были тогда так же сильны, как у нас сейчас... Помните, Пушкин звал к революции? Но ведь он, изволите ли видеть, при этом подзаголовочек ставил: мол, "из Шенье"...