Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Курлов смешался, хотел что-то объяснить, но замер, потому что Столыпин начал писать резолюцию поперек проекта приказа.

Кончив писать, поднял глаза на Курлова:

- Хотите крови Герасимова, а?

- Нет, ваше высокопревосходительство... Я сострадаю ему, как это ни покажется странным... Именно поэтому хочу одного лишь: справедливости.

- Что ж, получайте, - ответил Столыпин и протянул ему бумагу.

Резолюция была краткой: "Дело о генерале Герасимове, обвиненном сумасшедшим бомбистом Петровым, агентом покойного Карпова, раз и навсегда прекратить". "Вот почему революция неминуема!"

Дзержинский проснулся оттого, что острый луч солнца, найдя маленькую щелочку в шторах, задернутых Горьким ночью, уперся в глаза своим мягким, но в то же время требовательно высверкивающим теплом.

Он не сразу понял, где находится; вспомнил комнатушку в Замоскворечье, Николая, его рыжие кудряшки, прекрасные глаза, в которых была трагическая растерянность: "Неужели все погибло, Юзеф?! Нас осталось всего сто пятьдесят человек! Остальные отошли"; близко увидел лицо Розы: "Феликс, жизнь развивается по законам подъемов и спадов, все сейчас зависит от нас, если выдержим мы - выстоит и наше дело; езжай на Капри, отдохни, краху надо противуположить работу, а работать могут только здоровые люди".

Дзержинский прислушался к тому, что происходило во дворе; таратористый итальянец спорил с девушкой; сначала он слышал только эти два голоса, и, несмотря на то что люди спорили, в них не было раздражения или - того более злобы; какая-то доверчивая, но одновременно требовательная уважительность; потом Дзержинский услыхал другие голоса, их было множество; вспомнил, как ночью шел по крошечному Капри, освещенному газовыми фонарями, отыскивая дом Горького; тогда ему всюду слышалась музыка, затаенная и очень мелодичная, мандолина и быстрая гитара, даже кашлять было как-то неловко, сдерживался, зажимал рот платком.

...В доме с плетеной мебелью и бело-красными кафельными полами было тихо словно островок тишины в мире быстрых голосов; какой-то особый воздух; несмотря на постоянный запах табака, он прозрачен и чист, поэтому даже шепот слышен; каково тут писать Горькому: его труд предполагает тишину и одиночество, а здесь шумно и тесно.

Дзержинский посмотрел на карманные часы, что лежали на столике возле низкого дивана; восемь, а солнце уже теплое, полуденное; одевшись, подошел к окну, распахнул штору: небо, одно небо и ощущение моря под тобой.

Словно бы дождавшись звука раздвигаемых штор, в дверь постучал Горький; заглянул, улыбаясь, - высокий, сутулый, сероглазый, в широких брюках, белой рубашке и сандалиях на босу ногу:

- У меня гости, особенно вашего толка, что из бегов, отсыпаются первые дни... Вы - ранняя птица, приятно... Пишете ночью? Или с солнцем?

- С солнцем, - ответил Дзержинский, ощутив давно забытое чувство д о м а; со смертью Юленьки Гольдман, уже шесть лет, как жил на земле странником, квартиры менял ежемесячно; так же, однако, менял города и государства.

- "Побег" ваш понравился мне, - сказал Горький, приглашая Дзержинского к столу; чай был черный - до того крепкий; подогретый хлеб, белое масло, варенье (вишневое, такое только в России варят) и ноздреватый, соленый сыр. - Очень добротный рассказ... Мне его Вацлав переводил, Воровский, тогда я впервые услыхал о вас... Собственно, не о вас, - улыбнулся он в усы, - а о некоем "Юзефе"... Это только много позже Каутский открыл - со слов Розы, - кто вы такой... Жаль, что с тех пор не публиковались более.

Дзержинский пожал плечами:

- Я же не профессионал, Алексей Максимович... "Побег" - это не проза, а дневниковая запись, описание одного из фактов жизни. А после того как я сейчас проехал через Россию, прикасаться к перу и вовсе невозможно: писать об ужасе нужно ли? Революция разгромлена, организация развалилась, обреченность и пустота...

Горький хмыкнул:

- Жалуетесь? Мне, знаете ли, тут приходится выслушивать множество жалоб... Люди приезжают постоянно - и все, как один, жалуются... Что же касается вашего вопроса про то, нужно ли писать о трагическом, отвечу сугубо определенно: необходимо.

Поднявшись, он поманил за собою Дзержинского, отворил дверь маленькой комнаты; на длинном диване разметался во сне Максим, сын его; тело крепкое, загорелое, волосы спутались, чуть примокли у висков; Горький долго любовался спящим мальчиком, потом обернулся к Дзержинскому, шепнув:

- Ради них - необходимо...

Лицо его сейчас было мягким; морщины не казались такими резкими, глубокими, серо-голубые глаза в длинных ресницах бездонны и горестно-добры.