Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- А ну, помолчи!

Ванда уронила голову на руки, заплакала.

- Пойдем, Астроном, - сказал Вацлав. - На бабьи крики обращать внимание сердца не хватит. Пошли...

- Погоди.

- Нельзя годить, - шепнул Вацлав, - вчера жандарм приходил, об тебе пытал - не появлялся ли.

- Сейчас, Вацлав, сейчас пойдем, - Дзержинский достал деньги Николаева, отделил половину, оставил купюру на столике, тронул Ванду за плечо. Пожалуйста, вот тут немного...

Ванда нашла его пальцы, положила на них свою мужскую огрубевшую руку, головы не подняла, только спина тряслась, и видно было, какая тоненькая у нее шея - словно у птенца, когда он только-только из яйца вылупился.

- Мы им собираем сколько можем, - как бы оправдываясь, сказал Вацлав. - Ты не думай... Пошли, Астроном, не ровен час, снова супостат нагрянет.

Ванда шепнула сыну, по-прежнему не поднимая головы со стола:

- Поцелуй дяде руку, Яцек, мы теперь не умрем.

Мальчик потянулся к пальцам Дзержинского. Тот поднял его на руки, прижал к себе, стал целовать сухое лицо быстрыми материнскими поцелуями, а Яцек тронул его слезы мизинцем, и подобие улыбки промелькнуло в глазах.

- Дождик, - сказал он, - кап-кап...

...Винценты Матушевский глянул в незаметную дырочку, специально оборудованную в двери членом мокотовского кружка "Франтой", столяром-краснодеревщиком, стремительно снял цепочку, открыл замок; Дзержинский темной тенью проскочил в маленькую прихожую конспиративной квартиры; друзья молча и сильно обнялись, постояли так мгновение, потом, словно намагниченные, отринулись друг от друга, прошли в дальнюю, без окон, комнату.

Матушевский прибавил света в большой керосиновой лампе:

- Кащей бессмертный. С легкими плохо?

- Не очень... За домом, где остановилась Альдона, смотрят.

- Мы знаем.

- Мне бы хотелось повидать ее. В Вильне я опасался потащить за собой филеров... Здесь я надеюсь на организацию... Мне бы очень хотелось увидеть Альдону - она ведь специально приехала... Филеры стоят круглосуточно?

- От трех ночи до пяти их нет - полагаются на дворника. Хорошо, мы попробуем это устроить. Вот деньги, Юзеф, от Главного правления партии; товарищи считают, что тебе необходимо сразу же уйти за границу.

- Я бежал не для того, чтобы уходить за границу, а потому, что чувствовал надобность в работниках здесь, в крае.

- За границей товарищи не сидят без дела.

- Где Уншлихт?

- В тюрьме, - ответил Матушевский.

- Трусевич?

- В тюрьме.

- Тлустый?

- В Берлине, у Розы.

- Иван?

- На каторге.

- Игнацы?

- В Сибири.

- Абрам?

- На каторге.

- Мария?

- В тюрьме.

- Казимеж?

- В Сибири.

- Что ж, значит - все разгромлено?

- Нет, организация работает, Феликс, и работает хорошо, отменно, сказал бы я. Людей, правда, мало...

- Типографии нет?

- "Птаха" обещает помочь.

- "Птаха"? Кто это? Гуровская?

- Да.

- Комитеты в Лодзи?

- Работают. Там очень трудно, многих взяли, но товарищи работают.

- В Домброве?

- Были аресты...

- Ванда?

- Ее взяли...

- Эдвард?

- Арестован.

- Зигмунд?

- Арестован...

- Как же мне уезжать, Винценты? Как?! Я могу работать!

- Антек Росол тоже мог работать...

Дзержинский приблизился к Матушевскому; глаза, как во время стачки артельных в Орше, сузились, потемнели:

- Мог? Что ты имеешь в виду? Почему - "мог"?

Матушевский не ответил. Дзержинский все понял, вспомнил прошлое лето, Варшавскую тюрьму и тот день, когда их выстроили на втором этаже, пересчитали, перед тем как вывести на прогулку, а дверь камеры, где сидел восемнадцатилетний Антек, сын того Яна Росола, что томился в ссылке, заперли ржавым, тягучим ключом.

"Почему Росол лишен прогулки?" - спросил тогда Дзержинский, а надзиратель ответил ему, позевывая: "Больной - шатается, что с похмелюги". - "Откройте дверь его камеры", - сказал Дзержинский.

Надзиратель хотел было погнать арестанта в строй - он имел на это право, но сквозь похмельную пелену вчерашнего дня разглядел жесткий, настойчивый взгляд Дзержинского.

- Идите, - сказал надзиратель, отпирая ключом дверь, - только я правду говорю: не может он гулять.

Дзержинский вошел в комнату, а Антек потянулся к нему - худенький, ссохшийся; на придвинутом табурете чернильница-невыливайка, тетрадки для арифметики и чистописания, в тетрадках - слова красивые, с т а р а т е л ь н ы е.

- Вот, занимаюсь самообразованием, Астроном, - сказал Антек, - когда выйду, пригодится для агитработы...

- Очень красиво пишешь. Почти так же красиво, как рисуешь. Неужели сам осилил каллиграфию?