Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Вернувшись к столу, Дзержинский продолжил перевод, ощущая такую радость, словно вырвался из тюремного, затхлого ужаса в тишину весеннего леса, полного затаенным гудом первых ручьев, разрушающих глыбы снега, которые кажутся вечными, покрывшими землю навсегда; такое страшное чувство он впервые ощутил девятнадцати лет от роду, когда был сослан на север Вятской губернии; от кровохарканья его там лечил Иван Пунько: жил раньше со ссыльным поселенцем Николаем Бердяевым; тот знал множество народных рецептов, посоветовал попробовать медвежье сало; помогло. Именно там, на севере, Дзержинский и ощутил страх, когда ушел в апрельский лес, увидал глыбы мертвого снега и не сразу понял тайный смысл тяжелого, устойчивого, постоянного г у д а: началось таянье, невидное еще, но уже необратимое...)

"Скончавшись в 1694 году, вольность печатания утверждена в Англии совершенно, и ценсура, зевнув в последний раз, издохла.

Американские правительства приняли свободу печатания между первейшими законоположениями, вольность гражданскую утверждающими... "Народ имеет право говорить, писать и обнародовать свои мнения; следовательно, свобода печатания никогда не долженствует быть затрудняема...

Д о п е р е м е н ы 1789 года (то есть революции. - Ю. С.) ...парижская полиция свирепствовала против писаний и писателей. В Бастильских темницах томилися несчастные, дерзнувшие осуждать хищность министров и их распутство... Но дивись несообразности разума человеческого. Ныне, когда во Франции все твердят о вольности, когда необузданность и безначалие дошли до края возможного, ценсура во Франции не уничтожена. И хотя все там печатается ныне невозбранно, но тайным образом. Мы недавно читали, - да восплачут французы о участи своей и с ними человечество! - что народное собрание, толико же поступая самодержавно, как доселе их государь, насильственно взяли печатную книгу и сочинителя оной отдали под суд за то, что дерзнул писать против национального собрания. Лафает был исполнителем сего приговора. О Франция! Ты еще хождаешь близ Бастильских пропастей".

(Дзержинский записал на полях, для памяти: "Первое: подобрать материалы о том, сколь догматичны люди религии, сколь они консервативны и неповоротливы, когда речь идет о новом. Самое ужасное, если такие люди примажутся к нашему движению. Второе. Поработать над взаимоотношениями между Лафайетом и Маратом, арестованным именно им, героем революции; отчего подвижники победоносного переворота столь быстро стали врагами? Чем объяснить эту метаморфозу? Что ведет к термидору?")

Главу "Медное", раздирающую душу, пронизанную скорбью, Дзержинский перевести не успел: время прогулки.

Квициньский ловко передал ему прочитанные странички, спрятал в бушлате новые; быстро же человек привыкает к кандалам, нет ничего страшнее, когда такая привычка входит в плоть и кровь; тихо спросил:

- Кто это пишет?

- Москаль, - ответил Дзержинский, улыбнувшись.

- Достоевский?

- Радищев.

- Я и не слыхал про такого...

- Как тебе?

- Интересно, - задумчиво ответил Квициньский. - Но этот Радищев наверняка не чистый русский.

- Это как? - споткнувшись даже, Дзержинский резко повернулся к спутнику и сразу же услышал окрик стражника: "Не переговариваться!"

Пять минут ходили молча; потом, понизив голос до едва слышного шепота, Дзержинский повторил:

- Что значит "чистый" или "не чистый"? Объясни.

- В нем была или наша кровь, или немецкая... Ни один русский так горько не осудит своего правителя - пусть даже деспота.

- Ты это серьезно?

- Конечно. Разве ты сможешь написать плохо о поляке, даже если тот и не прав? Все-таки свой...

- Тебя кто выдал охранке?

- Провокатор, кто ж еще...

- Чистый поляк? Или "не чистый"?

Теперь дрогнул Квициньский; заторопился вослед Дзержинскому, чтобы стражник не заметил разговора; словно бы самому себе заметил:

- Его били... Вынудили... Москали били, Юзеф...

- Радищева вынуждали отказаться от написанного тоже москали. Он не отрекся.

- Все равно, - упрямо возразил Квициньский. - Национальный вопрос - это та ось, на которой созидается революция и борьба за свободу... Завтра на прогулку не выйду - везут на приговор. Если потом отволокут на эшафот, странички передам нашим, они тебя найдут...

...В камере Дзержинский вспомнил последние слова Марека: никакого волнения, только глаза блестят, словно у парня очень высокое давление крови; маменька рассказывала, что у папы бывали такие приступы: румянец на скулах и блеск в глазах; так то ж отец, а этому девятнадцать; господи, пусть стоит на своем, только б не осудили к смерти.