Двигались люди черными длинными пятнами с расплывчатыми очертаниями и потому загадочные, странные, как непонятные знаки в древней книге, тысячи лет лежавшей в сыром капище. А смутные массы домов казались страницами этой книги или свитками, растянутыми по обеим сторонам. Не минутное, не сегодня и не вчера, а что-то страшно старое вползало в душу Бабаева. Им, вышедшим вдруг из темных недр, был туго переполнен воздух; теперь оно переплескивало и вспыхивало то здесь, то там, как волны у мола.
Старые стояли деревья без листьев, старая висела мгла, и что где-то повсюду гремели дрожки извозчиков - было тоже старое, похожее на гуденье самой земли.
Видно было, как шли пары - мужчины с женщинами, издали как неясные конусы, сцепленные с цилиндрами. Было похоже на пауков, куда-то уносивших мух. Старо было: так же уносили и пять и десять тысяч лет назад и опутывали тою же самой липкой паутиной.
"Что я, заяц?" - все время вертелись слова Гудкова. Слова эти были какие-то бодрые, веселые слова, точно надетая набекрень шапка или вздернутый нос.
Совершалось кругом что-то неистребимое, что должно было совершаться всегда и чего нельзя было убить никакими войнами и казнями, как нельзя выпасти траву в степи: от ночных рос вырастает новая трава.
И дома кругом, с магазинами, подъездами, балконами, казались только удобно обставленными спальнями, и таков был смысл старинной книги.
На бульваре, куда пришел Бабаев (на том самом бульваре, где два месяца назад убивали людей), теперь открытом и освещенном газом, гуляли пары. Вдали они сливались с купами кустов, точно эти кусты сошли с мест и двигались и говорили что-то (что - было неважно), в чем была только одна мысль, понятная и без слов и Нарцису и венчику хризантемы.
Они встретились тут же в толпе. Они были незнакомы, но это и не было нужно: лукавый язык фонаря скользнул по их лицам, когда они встретились, и слизал с них занавески: на обоих обнажилось одно и то же.
- Добрый вечер! - сказал он ей.
- Здравствуйте! - ответила она.
И пошли рядом.
Она была невысокая, полная, в широкой пухлой шляпе с перьями; блондинка; болталось боа на шее.
- У вас чудные черные волосы! Давайте меняться, а? - сказала она.
Глядела на него любовно, весело, как на только что купленную в магазине новую ротонду, и гладила по щекам глазами.
Неверный свет скользил по ней, невысокой, и он все хотел и не мог рассмотреть - молода ли она и красива ли: вечером все лица кажутся молодыми, красивыми.
- И глаза у вас какие выразительные, чо-ор-ные... Как бы я хотела быть брюнеткой!..
Она помолчала, посмотрела на него искоса, по-птичьи, и закончила:
- Вообще всякая блондинка желает быть брюнеткой.
- Вы все пошлости говорите, - серьезно сказал он.
- О чем же говорить? Ну, говорите вы... Надо о чем-нибудь говорить: ведь мы незнакомы.
- У меня хозяин - псаломщик, - вспомнил Бабаев, - так у него это иначе выходит: всякий человек желает быть дьяконом.
Она рассмеялась немного хрипло и весело.
- Ну, вот видите! Что у кого болит... Ну, давайте говорить о военных!
В сыром воздухе пятна встречных лиц казались вкрапленными в черное и вместе с ним колыхались. Были и примелькавшиеся лица, те, что всегда одни и те же, неизвестно кто, но их всегда можно встретить: они стареют еще в люльке и остаются такими на всю жизнь. Были юные, нежные. Говорили о чем-то.
Слова мешались в толпе, перепрыгивали от одних к другим, перетирались в мелкую, чуть понятную пыль, но это было неважно для тех, кто говорил. Все слова здесь были легкие, как пустые орехи, все одинаковы, никому не нужны.
- Вы давно служите? В каком чине? - спросила она.
- А вы, должно быть, не здешняя, я вас не встречал... Вы приезжая? спросил он.
- Я из Кракова, полька.
- Или из Риги, немка?
- Или из Москвы, русская... Какой вы смешной.
И рассмеялась.
"Это - живой человек, с которым я иду, чтобы им себя оскотинить", желчно подумал Бабаев.
"А что значит: оскотинить? Унизить? Возвысить?.."
- А вы зачем идете? - спросил он.
- Как? - остановилась она.
- Унизить себя или возвысить?
- Купите мне десяток папирос "Ливадия" и спичек две коробки, - вместо ответа кивнула она на лавочку у бульвара.
- У меня есть папиросы, - ответил он.
- Есть? Почему мне казалось, что вы не курите? Это вы на другого похожи, тоже военный, тот не курит... Ну, апельсин десяток!
Из сада они уже вышли и шли по улице. Казалось Бабаеву, что улица стала ниже и шире, и раздвинули ее они вдвоем: вонзились в нее, как клин, и она распалась. И в то же время думалось, что нельзя сказать "вдвоем", что он был все-таки один, только стал полнее, больше занимал места. Так же чувствовал себя он, когда шел в плаще в дождь и от ветра развевались полы.
Читать дальше