Сергей Сергеев-Ценский - Бабаев

II

Гудков закрыл окно из сада, потом внес сапоги, воду в жестяном кувшине и самовар.

Бабаев заварил чай, сел спиной к двери и тоскливо ждал, когда заговорит Гудков. Слышал, как он откашлялся, переступил с ноги на ногу, постоял и еще кашлянул.

- Давеча, ваше благородие, ребята сказывали, запасных будто отпущают, зашелестел он скрипуче, точно осинку сломил. - Правда ли, нет ли...

- Не знаю, - ответил Бабаев.

- Капитан Чумаков будто говорили... всех запасных под итог...

- Не знаю, - сказал Бабаев и подумал: "Теперь об отпуске".

- Как не увольнят в скорости - тогда, ваше благородие, явите божецкую милость мне в отпуск: никаких силов нет.

- А зачем тебе в отпуск? - спрашивает Бабаев нарочно медленно, безучастно.

- Да как же можно! - удивляется Гудков. - Там же у меня, первое дело, хозяйство... зима теперь - дров навозить... Баба опять... требовает...

- Баба... на что тебе баба?

- А как же? Баба-то? Чудное дело, ваше благородие! Что я - заяц?

Бабаев чувствует, что все, что говорит Гудков, он говорит мрачно; такими же самыми словами он будет говорить и завтра и послезавтра. То, что он думает, круто вошло в эти именно слова и не выйдет из них, не найдет другой формы. Но Бабаев знает также, что по какому-то приказу не может пустить его в отпуск, и, чтобы отвлечь его от мыслей о доме, спрашивает вдруг о своей собаке:

- А где Нарцис?

- У него нос больно способный, - зло отвечает Гудков, - у хозяйки мясо с кухни унес, теперь пропал... Бегать начал: сука тут на улице завелась...

- Со двора не нужно пускать, если сука.

- Как же, теперь удержишь! - усмехается Гудков, но усмешка мрачная.

Это чувствует Бабаев, и ему самому хочется уйти и бродить по улицам.

- Дождь прошел? - спрашивает он, вспоминая, что шел дождь, когда он возвращался с дежурства.

- Дожж?.. Прошел... Дожж не дубина, всегда пройдет, - отвечает Гудков и снова мрачно.

Бабаев чувствует, что к нему вплотную подошла чужая жизнь, завязанная хитрым узлом, и ему она не нужна, эта жизнь, и не хочется думать над тем, как развязать узел.

- Ну, можешь идти теперь, - говорит он спокойно, но насмешливо.

Это понимает Гудков. Он снова переступает с ноги на ногу, кашляет.

- Ну, что же ты? - спрашивает Бабаев.

- Я, ваше благородие, могу, конечно, и сам уехать, самоволкой... Вы в ответе не будете - случаем спросят...

Бабаев оглядывается и видит, что Гудков смотрит на него исподлобья, зло и грубо; глаза у него стали совсем черные, без блеска, как два бездонных колодца, в которых уже не отражается небо.

Гудков стоит боком к нему, и видно, какая у него грудь под жилетом, выпуклая, литая, как наковальня, а лицо все резное, как многогранник: выдались скулы двумя углами, выпятилась нижняя челюсть, нос сухой, ноздреватый.

Какие-то невидные, но тяжелые мысли проползли от глаз Гудкова к глазам Бабаева, и Бабаеву почему-то вдруг становится жаль своего тонкого профиля и бледного лица.

- Хорошо... Завтра можешь ехать, - медленно говорит он, - дней на пять... Впрочем, можешь и на неделю.

И, наблюдая искоса за Гудковым, он видит, как тот вздрагивает, подымает голову, и глаза у него белые от сверкающих слез.

- Покорнейше благодарим, ваше благородие! - вылепливает из слов Гудков.

Голос у него срывается и дрожит, но уже слышно, что это безумно счастливый голос, новый голос для Бабаева, и ему кажется, что сам он становится новым: умер и рождается в тысячу первый раз. Плещет что-то теплое в горле.

- Тебе далеко ехать, - говорит он, - можешь пробыть и десять дней... А если денег на проезд нет - я дам.

Он не смотрет на Гудкова, но слышит и чувствует, что тот будто плачет. Резной, выпуклый, с грудью, как наковальня, стоит около косяка дверей и всхлипывает по-детски влажно и глухо.

- Ну ладно, ступай! - говорит Бабаев.

Ему хочется добавить что-то еще насмешливое и злое, но он видит, что это - прежнее, старое, а он новый, - и добавить нельзя.

Танцует пламя свечи, как девочка в желтеньком платьице, и торжественно гудит самовар, точно далеко где-то звонят к заутрене.

Почему-то представляется лодка на реке, серая и мохнатая, как ночная бабочка, лес с ландышами, вечер. В лесу скит, и там, в часовне, гудят колокола и поют монахи. Молятся кому-то о чем-то - а зачем?

- Вечно за вас буду богу молить! - счастливо выдыхает из, себя Гудков, и слова его, влажные и яркие, повисают в комнате повсюду, как дождевая пыль.

III

Дождь прошел, но земля не просохла, и пламя фонарей плавало по лужам на мостовой и рассыпалось мелкими блестками по клетчатым плитам тротуаров, когда Бабаев проходил по улицам.