Сергей Сергеев-Ценский - Бабаев

- Говорил я тебе... Эх! - Лобода взялся за голову.

- Кто это? - спросил Шван. - У меня не было уж заряда.

- Кто стрелял последний? - поддержал Яловой.

- Ду... ррыбы! Разве не все равно, кто? - как-то по-детски взвыл, топнув ногою, Лобода. - Разве не все равно - ты, я? Кто-нибудь должен был попасть!.. Я кричал: спичку! Почему никто не зажег?

- Не кричи, Петя! Пошли за доктором! - кротко остановил Селенгинский.

Стало видно, как закраснелся и быстро темнел, напитываясь кровью, подол рубахи.

- Послушайте! Этим нельзя шутить! - наставительно сказал Ирликов.

Вид крови пугал его; он отворачивался и скользил по лицам блеклыми глазами...

- Что шутить? Кто ж шутит? - зло буркнул Лобода.

Он стал на колени перед Селенгинским, тихо заворотил рубаху.

Все столпились около, вытянув шеи.

Бабаев ощутил во рту сильно соленый, вяжущий вкус. В голове катились медленные сплошные круги, как колеса фаэтона.

На обвисшем животе Селенгинского он не мог ничего различить: червонело что-то широкое, но в усатое мрачное лицо Лободы он впился глазами и ждал.

- Рваная, сквозная... слава богу!.. - прогудел Лобода. - А вышла куда?.. В ногу, что ли?

- Ну да! В ногу же, в ногу... - точно обрадовался Селенгинский и тихо хлопнул себя по подвернутой ноге. - В бедро, должно быть...

- Это я выстрелил последний, - сказал вдруг Бабаев.

Как-то больно стало на мгновенье его глазам от кучи столпившихся около глаз - непонимающих, вспугнутых, съеженных. Бабаев поспешно отбросил взглядом их все, отыскал глаза Селенгинского и долго смотрел в них, в самую глубь, зачарованно, тихо; смотрел, может быть, всего два-три момента, но показалось очень долго и важно. Глаза были, как раскрытая на двух четких страницах книга, не поучающая нагло, а спрашивающая кротко и ожидающе, как спрашивают вечерние поля у солнца: "Взойдешь ли завтра?"

- Вы... целились? - вдруг спросил сбоку Лобода.

- Нет! - не думая, но твердо и спокойно ответил Бабаев, скользнув по сухим скулам Лободы.

- Ну да... конечно, нет... Вы меня извините... - пробормотал Лобода и добавил: - Уж очень поторопились: "ку-ку" и выстрел... Так нельзя... Подождать нужно было...

Бабаеву показалось, что от него ждут чего-то, что, может быть, он должен был стать на колени возле Селенгинского, обнять его, заплакать... Кровь бросилась вдруг в лицо: он вновь встретился с глазами Селенгинского, и стало ясно, что глаза эти смотрели ему глубоко внутрь и видели "да" на том месте души, с которого сорвалось "нет".

- Хорошие глаза какие у вас стали! - не выдержал, чтобы не сказать, Бабаев.

- Доктора! Пожалуйста, доктора! - капризно вытянул Селенгинский.

- Конечно!.. Ну, что же мы?.. Это свинство!..

- Я пойду за доктором! - бросился к двери Бабаев.

- За своим, за полковым! - крикнул еще кто-то.

Бабаев распахнул двери в бильярдную.

Тени двух солдат метнулись к дверям буфета. Натыкаясь, вбежал в читальню. Едва вытащил от нервной дрожи спички из кармана шаровар, зажег свечку. Торопливо натянул китель, шинель, фуражку...

Вдруг тяжелые шаги Лободы. Вошел бледный, растерянный... Поймал его руку, сжал.

- Успокойте, голубчик... Ведь это вы действительно не нарочно?..

Голос стал умоляющим, жидким. Табаком и вином пахло каждое слово.

- Что вы, капитан!

Бабаев почувствовал свои глаза, как они вскинулись на Лободу, оскорбленные, почти негодующие.

- Нет, нет, конечно! - заспешил Лобода. - Это я вашу ссору вспомнил... Конечно, нет... Привезите доктора... Рана не очень опасная, а впрочем, неизвестно... Мы так, я думаю: поместим не в лазарете - на частной квартире, чтобы без огласки... Да нельзя! Ведь пулю извлечь надо... Голова кругом пошла... Все равно... Мы его обмоем сейчас, перевяжем, а там как доктор... Скорее, голубчик!

Проснулся Андреади, поднял черную голову, приподнялся:

- Гсс-да... рр-содию Бах-ха! - И снова зажал тяжелые веки и лег.

VI

Когда Бабаев выбежал из ротонды, стало слышно только, как дождь сплошно и торопливо, тысячью мелких молоточков, припаивал небо к земле, как пухло хлопали ноги в размякшем, жидком, точно и там внизу что-то жило - смеялось и плакало, и как черные чудища, рассевшись кругом на месте дневных кустов божьего дерева и терна, ворочались и сопели.

Он шел по аллее вдоль лагеря. От фонаря у знамени, мягко ломаясь на дожде, разбухая, стираясь, влажно расползались желтые пятна. На лужах они осели, и было в них что-то мертвое: дождь хотел потушить их, а они горели; дождь хотел заставить их всколыхнуться, тормошил их, пронизывал насквозь частыми иглами, а они лежали неподвижно.