Сергей Сергеев-Ценский - Движения

- Тут... шутить нечего! - вспыхнув, повторил Антон Антоныч, а черный коротко чмыхнул носом и повторил, глядя в доску:

- Вот на этой самой, заметьте.

И дальше он играл молча, также зажав стриженую бородку в кулак, взял в правую руку пешку Антона Антоныча и постукивал ею, а Антон Антоныч при каждом ходе что-нибудь говорил - или: "Тут шутить нечего, добрейший", или: "З неба звезды вы не схватите, нет, - поверьте, звезды будут все целые", или, при особенно удачном своем ходе, например, когда он брал фигуру, он спрашивал не без насмешки: "Так вы говорите, - не грек... а, как сказать, не армянин вы, извините?"

Но короткие шерстистые пальцы черного ставили фигуры точно и решительно, с каким-то отчетливым своим стуком, и как-то нехорош был этот костяной стук о доску - гулкий и мертвый в пустом зале, и нехорошее было лицо у черного - сухое, ночное, и нехороши были порченые зубы.

Лет ему было, может быть, и не больше, чем тридцать, но каким-то очень старым он казался, когда вглядывался в него Антон Антоныч; точно весь он был только футляр для другого, а другому этому тысяча лет; и когда коротко чмыхал он носом в два приема, то... это, может быть, просто так дышал в нем тот, которому тысяча лет; и еще на что-то было похоже, и, подумав, припомнил Антон Антоныч, что так, если слушать их издали, стрекотали белки в лесу в Анненгофе.

Ход, еще ход, - потерял Антон Антоныч несколько пешек, ладью, офицера, потом как-то неожиданно одного коня и другого, и при всяком промахе своем он ахал, потирал горестно руки, приговаривал: "Ну, скажите ж, пожалуйста! Это ж комэдия!.." Потом ничего уже не говорил, только качал головою и прикусывал губы. И так они играли молча, и Антон Антоныч думал уже только о том, нельзя ли кончить вничью. Но все меньше оставалось на доске его белых фигур, и какими-то они казались подсушенными, худенькими, а черных было много, как факельщиков на больших похоронах, когда идут они около коней в черных попонах, по черным еловым веткам, идут степенно и знают, куда идут.

С улицы слышны были извозчики, но в самом ресторане по-прежнему было тихо, и только возле буфета жались, скучая, половые.

Отдал королеву Антон Антоныч, - нельзя было не отдать, - и так стало жаль ее, что ухватил он за руку черного и крикнул:

- Позвольте!.. Вы... не спешите с козою на торг, позвольте!

- Позволяю, - спокойно сказал Карапет, - только спасти нельзя... никак нельзя.

Долго думал над ходом Антон Антоныч и ахал тихо, а Карапет ждал; потом взял пешку и еще другую пешку, - остался один король.

- Голенький, - нежно сказал о нем Карапет и спросил Антона Антоныча: Сдаетесь?

- Нет, - упрямо ответил Антон Антоныч. - Как вы хвалилися дать мне мат на этой клетке, то уж и дайте на этой, будьте так добры!

Все-таки казалось ему, что хоть этого он избегнет, - где-нибудь на другой, - мало ли клеток? - но ход за ходом все ближе и ближе подходил его голый король к роковой клетке, и вот уже последний "шах", и некуда больше уйти, только сюда, с3, а здесь - мат. И все сделал Антон Антоныч, и даже нарочно стал на эту клетку особенно прочно и спокойно, и уже ничего не сказал, сидел, смотрел на доску, - точно и не пил сегодня холодного, чуть пьянящего пива, точно и не приехал сюда, - так и сидел здесь все время, точно и не жил до этого пятьдесят семь лет... А черный, улыбаясь, показывал порченые зубы.

Это был незначительный, пустой случай, но когда шел потом Антон Антоныч по улицам, почему-то душно было от домов и разогретого асфальта панелей, и все за что-то цеплялись ноги.

В номере хотел было уснуть он - не мог: рядом кто-то пел визгливым голосом, потом уныло пилил на дрянной скрипке; где-то за окном пищал котенок, очень жалобно и длинно. Клопа на стене увидал Антон Антоныч позвонил. Вошел коридорный - щекастый малый.

- Это что? - указал Антон Антоныч пальцем.

- Думаете, клоп? Нет, клопа у нас и звания нет, - ответил коридорный.

- Так, а это же что? Ов-ца?

- Вот это? - Щекастый малый взял клопа в руки, самоотверженно помял пальцем и ответил: - Это - жучок. Даже клопом и не пахнет.

А ночью тот же малый суетился около Антона Антоныча, у которого бурно вдруг вспыхнула болезнь: стучало в голове кругами, сводило судорогой ноги, тошнило черной, как кофейная гуща, кровью.

И тяжело при этом было сознание, что он точно брошен - один и что для этого малого все равно, пожалуй: что жучок, что клоп, что он.

XXIV

Когда, на другой день, сидел Антон Антоныч в приемной врача по внутренним болезням, показалось, что было уж это с ним раньше, хотя он не болел и не лечился; и только потом, когда присмотрелся он к длинной комнате с плетеными диванами вдоль стен и столами, на которых навалены были альбомы с картинами, - он вспомнил: судили его. Кроме него, в приемной было еще двое: молодой, бледный, редковолосый священник с длинным лицом, и рядом с ним - пышная матушка, сидели тихо; за белой дверью в кабинете доктора что-то говорили двое - строго и тихо; вошла служанка в белом фартуке и чепце, опустила шторы на окнах и прошла обратно, ступая по белому половику на цыпочках - четко и тихо.