Сергей Сергеев-Ценский - Ленин в августе 1914 года (Преображение России - 12)

- Вы не имеете права задавать мне вопросы!

Выждав несколько мгновений, он продолжал уже более пониженным тоном:

- Разумеется, после обыска у вас, произведенного вчера вечером, вы имели время предпринять шаги для своей реабилитации, но отношение краковской полиции в вашем деле бесполезно: оно касается прошлого, а не настоящего... Сколько времени прошло, как вы уехали из Кракова в Поронин?

- Три месяца, но, тем не менее...

- Как же может ручаться за вас краковская полиция, если вы уже три месяца живете не в Кракове? - перебил староста. - Тем более что теперь военное время и наблюдение со стороны полиции гораздо строже. А у вас вот, оказывается, отобран во время обыска браунинг! Спрашивается, зачем вы хранили его, не имея на то разрешения от краковской полиции, к которой обращались?

- Револьвер мой не был заряжен, - сказал Владимир Ильич, - а незаряженный револьвер такое же оружие, как любой камень того же веса.

- Однако у вас в столе хранился не камень, а что касается патронов...

- То их вообще у меня не было, - перебил теперь уже Владимир Ильич.

- То они, конечно, хранились вами где-нибудь в другом месте, - докончил староста. - А эти тетради ваши, полные статистических данных об Австрии?

И он начал перелистывать одну из тетрадей, явно не интересуясь содержанием ее и останавливаясь глазами только на рядах цифр.

- Относительно этой работы своей я могу сказать следующее, - начал Владимир Ильич, стараясь сохранить, но все-таки теряя равновесие ввиду явной пристрастности всего этого допроса. - Когда я поселился в Кракове года два назад, я в своем ответе на вопрос в комиссариате, с какою целью я поселяюсь в Галиции, поставил в известность краковскую полицию, что желаю познакомиться со здешними аграрными условиями, так как я - литератор, журналист, сотрудник газет, социал-демократ по своим убеждениям преимущественно этими вопросами и занимаюсь... Совершенно естественно, что эти тетради являются результатом моего долговременного труда именно в области аграрного вопроса в Австрии.

Разговор происходил на немецком языке, и Владимир Ильич, отлично владевший немецким языком еще с детства, полагал, что будет надлежащим образом понят этим австрийским исправником, однако тот, флегматично постучав своим черным перстнем по тетради, сказал, видимо, стараясь говорить веско:

- Русский подданный, хотя бы и эмигрант и социал-демократ, допустим, вы интересуетесь почему-то аграрным вопросом у нас, в Австрии, и хотите, чтобы этот ваш пристальный интерес к нашим внутренним делам мы не брали под особое подозрение теперь, когда началась война с Россией? Не-ет, мы разрешим себе это подозрение, как вам будет угодно.

Потом он кивнул головой в сторону Матыщука и сказал тоном приказа:

- Выведите арестованного и подождите сопроводительной бумаги!

Владимир Ильич понял, что его ожидает тюрьма, и только большим усилием воли он кое-как справился с охватившим его возмущением, дошел до двери и вышел в переднюю, но здесь вынужден был сесть на деревянный диван.

Впрочем, сидеть долго не пришлось: письмоводитель, приотворив слегка дверь кабинета, просунул руку с бумажкой, а Матыщук, приняв ее, передал сержанту конвойной команды вместе с арестованным, с которым счел нужным проститься, взяв под козырек.

И вот знакомая по России картина - тюрьма!

Такая тюрьма могла бы быть только в русском уездном городке одноэтажное каменное, довольное длинное здание с рядом квадратных окошек, заделанных железными решетками. Окошки, как полагается, высоко, гораздо выше человеческого роста.

Превосходил средний человеческий рост и надзиратель тюрьмы Иозеф Глуд, который лаконично записал в книгу арестантов, придерживаясь граф:

"8/VIII 11 ч. утра. Владимир Ульянов, уроженец России, лет 44, православного вероисповедания, русский эмигрант".

В отдельную графу попало отобранное имущество: "91 крона 99 геллеров, черные часы, ножик".

Впрочем, Иозеф Глуд оказался почему-то преувеличенно вежливым, когда вводил его по коридору в отдельную камеру, где торчала железная койка, кое-как застеленная байковым серым одеялом, где в углу стояла параша, а воздух был очень душен и сперт.

Владимир Ильич понял эту вежливость как дань уважения к нему "крупному государственному преступнику", оказавшемуся в мелкотравчатом Новом Тарге; но в тот же день увидел, что он был единственный интеллигент на всю тюрьму: кроме него, тут сидели лишь местные крестьяне, просрочившие свои паспорта или не уплатившие налога; какой-то неугомонно-крикливый цыган да еще мелкий чиновничек-поляк из Варшавы, вздумавший накануне войны проехаться в Австрию по чужому паспорту.