Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

Он вдруг осекся, умолк и долго — не меньше минуты — молчал. И все это время смотрел в никуда, просто в пространство. Наконец встрепенулся, расправил широкие плечи и, глянув мне прямо в глаза, сказал:

— Родину надо чувствовать. А пояснять, что она есть, не надо. Иначе абсурд получается. Сам посмотри. Деревня, где я родился, осталась под немцем. Мать умерла. Жена оказалась предателем. Получается, что нет ее, Родины. — Голос его зазвенел, но он умело взял себя в руки и уже спокойно сказал: — Есть! Она вот здесь у меня! — и ткнул себя в левую сторону груди.

— За что же воевать собираешься? — спрашиваю.

— За ордена! — сказал он не терпящим возражения тоном. И я понял, что этот ответ выношен им. А он продолжал: — Представь, отгремела война, наступили мирные дни, начинают подводиться итоги. Кто меня спросит, как я воевал? Родина? Нет! Когда я приеду в родные края — спросят соседи, товарищи, с которыми вместе рос и учился; когда я приеду в другую часть — летчики, техники, все мои подчиненные; когда я приеду в вышестоящий штаб — офицеры и генералы, которым я подчиняюсь. Этот вопрос будет на каждом шагу: в трамвае, в театре, на улице… Этот вопрос будут задавать все, с кем буду встречаться.

Он снова разволновался, машинально достал папиросы, машинально зажег, жадно вдохнул горький, вонючий дым и продолжал:

— Молчаливый вопрос! Глазами! Но только тогда, когда орденов не будет. А если будут? Тогда вопросов не будет. Тогда все ясно. Люди будут судить по наградам, насколько ты смел, насколько дорога тебе Родина. — Спросил жарко, в упор: — Может, не прав я? Тогда давай, разбивай мои взгляды.

— Не буду пока, — сказал я, — кажется, ты меня убедил. Но об этом надо еще подумать. Я подумаю, — пообещал я и спросил: — А куда ты меня везешь?

— Как куда? — кажется, он удивился. — Сегодня к комдиву, а завтра на соседний аэродром. Оттуда тебя перебросят на свой.

— Ну что ж, — говорю, — ты хозяин, я гость, распоряжайся. Только зачем к комдиву?

— Зачем? Для контакта. Для дружбы. Чтобы лучше нас прикрывали.

Говорит и смеется. Вижу, он и впрямь решил увезти меня к командиру дивизии. Я протестую:

— Чувствую, побуждения добрые, и ради дружбы я не прочь задержаться до завтра. Но ты видишь, в каком я состоянии? Меня схватят ваши врачи…

Он шлепнул себя по затылку, воскликнул:

— Ты прав. К ним попадись только, месяц полка не увидишь. Решено. Едем на аэродром.

Лечу на По-2. Вернее, меня везут. Летчик ведет машину у самой земли. Под крылом несутся окопы, разбитые доты, сгоревшая техника. Местами проходим буквально над кладбищем танков, орудий, автомашин. Я сижу в задней кабине и, хоть мне не до этого, непрерывно кручу головой, наблюдаю за воздухом. Голова у меня забинтована, и если наш самолет почти не виден на фоне земли, то повязка видна далеко. Это меня и беспокоит: появись здесь «мессера» — несдобровать нам.

Не повезло мне сегодня: первый раз за всю мою боевую жизнь возвращаюсь домой не сам, не на своем самолете. Воспоминания захватывают меня.

…Год 1939-й. Жестокий воздушный бой. Уже сбил два самолета, атакую третий. Японец ударил откуда-то сверху. Нет, кажется, снизу. Впрочем, трудно сказать, откуда, с какой стороны. Острая боль резанула правую ногу, в глазах потемнело. Не видел, но чувствовал: падаю. Беспорядочно падаю. Меня мотает в кабине то влево, то вправо, то вжимает в бронеплиту. Очухался только внизу. Может, потому что мотало, а может, потому что почувствовал смерть и воспротивился ей. Оглохший от быстрого перепада высот, отупевший от боли, я все-таки вырвал самолет из падения и взял нужный мне курс по солнцу.

Сверху палило солнце, а внизу лежала пустыня, необозримая, ровная, жаркая. Можно было садиться в любом направлении, но я понимал: сесть — значит погибнуть. В пустыне трудно найти самолет, Я продолжал лететь. С потерей крови уходили и силы — я чувствовал это по охватившей меня сонливости. Бензин заливал кабину, бил мне в глаза, попадал в рот. Задыхаясь, я ждал, что машина вот-вот загорится. В таком состоянии летел более ста километров. Как это ни странно, долетел и нормально посадил самолет.

…Год 1942-й. Бой в районе Купянска. На высоте две тысячи метров небо затянула жидкая облачность. Немцы появились внезапно, из облаков, — две девятки «юнкерсов» и три «мессершмитта». Они намеревались бомбить железнодорожную станцию. Мы разогнали истребителей, затем атаковали бомбардировщиков. Во время атаки меня и подбили. Фашистский снаряд вывел из строя мас-лосистему, прошел у меня между ног. Давление масла упало на нуль, температура поднялась до предела, мотор раскалился и мог бы сгореть. Но у меня был запас высоты, я уменьшил обороты мотора, дотянул до аэродрома и сел.