Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

«Он захлопнул дверь и пошел на меня, как-то хищно растопырив руки… Глаза его уже не сияли вдохновенно, а плотоядно замаслились. Ко мне с полубезумной-полупохотливой улыбкой приближался охваченный желанием скот-самец, не привыкший к отказу. „Моя любовь, радость моя“, – шептал он, вряд ли сознавая, что говорит… Я стояла равнодушная, спокойная, с серьезным лицом. И когда он подошел вплотную и обнял меня, я не сопротивлялась… Он озверел бы…» 126Казалось бы, «скот-самец» достиг своей цели – и что же? «„Гнушаешься? Не понравился?“ <���…> Он высоко поднял скрюченные руки. <���…> Удара не последовало. Я открыла глаза. Распутин сидел на диване, тяжело дыша, весь обмякший, как-то по-бабьи причитая: „Укротила, укротила мою плоть, неистовая мудрая…“ Потом он вдруг вскочил с дивана и на четвереньках, словно зверь, подбежал ко мне, схватил подол моего платья и дернул. Я вскрикнула… Он поднес подол к губам, стоя на четвереньках, как побитая собака, смотрел на меня снизу. Потом встал, тряхнул головой, взял меня за руку и быстро вывел в столовую» 127.

«В глазах его замелькали буйные, темные огоньки, а дыхание стало хрипло, все ближе наклоняясь, он сначала гладил, потом стал комкать грудь. Я встала: „Мне пора“. Распутин отпустил» 128.

«„Так зачем же ты, паскуда, заманивала меня к себе и зазывала, когда тела моего ублажить не можешь?“ – закричал он как-то на одну из своих знакомых, на что последовал резкий ответ: „Тебя никто не звал, и сиди смирно, если попал в приличную компанию“. <���…> Распутин тряхнул головой и взялся за стакан. „Сладу нет, – как-то под нос себе прошептал он и залпом осушил стакан…“» 129

«Он мало слушал мою просьбу, а стал хватать руками за лицо, потом за груди и говорит: „Поцелуй меня, я тебя полюбил“. А потом написал какую-то записку и снова стал приставать: поцелуй, поцелуй, я тебя полюбил. Этой записки не дал, сказав, что „я на тебя сердит, приди завтра…“» 130

«Видно было, что его страсть достигла наивысшего напряжения…» Получив отпор, «он нахмурился и стал нервно ходить по комнате. Лицо стало хищное, глаза злые и горящие… Я невольно отвела глаза и вне себя крикнула… „Не сердись, Франтик, я это нарочно, хотел испытать, любишь ли ты меня…“» 131

Когда обстановка к тому располагала, Распутин заранее подготовлял женщину к необычности форм своей сексуальной экспансии. «„Да ты знаешь ли, в чем жизнь-то? в ласке она, а только ласкать-то надо по-иному, не так, как эти ерники-то ваши, понимаешь? Они ласкают для свово тела, а я вполовину и для духа, великая тут сила. И знаешь, што я тебе скажу: со всеми я одинаково ласков, понимаешь?.. Только тут много таких, которы повсюду липнут и везде клянчат, ох и много их!..“ – „Ну а им что вы даете?“ <���…> „Ну подумай сама: коли я скажу: я им и то и то дать могу, а на деле выйдет ни… во мне нет. Тогда я и выйду обманщик и плут. Ты думаешь, мало дело – ласка не куплена? Это, думаешь, всем дается? Да друга какая за таку ласку што хошь сделат, понимаешь? Душу всю свою отдаст… пойди поговей и приходи ко мне чистенька… Ты мою ласку еще не знаешь, ты пусти, заместо того штоб рассуждать-то, а там сама увидишь, што получишь!.. Ты думаешь, може: я так со всеми и живу, кои ко мне ходят? Да вот, хошь знать: с осени не более четырнадцати баб было, которых…“» 132Однако даже по поводу этих четырнадцати у В. А. Жуковской, узнавшей со временем старца поближе, возникли серьезные сомнения: «…А что, если это и была та ласка, о которой он говорил: „Я только вполовину и для духа“, – и которой он ласкал Лохтину? 133Ведь не все же относились равнодушно к нему?.. А если он с Лохтиной и поступал так: доведя ее до исступления, ставил на молитву? А может быть, и царицу так же? Я вспомнила жадную ненасытную страсть, прорывавшуюся во всех исступленных ласках Лохтиной, – такою может быть только всегда подогреваемая и никогда не удовлетворяемая страсть» 134.

Представительниц второй группы (тех, с кем Григорий «радел») также было довольно много. Традиционный сценарий распутинского «радения» выглядел (со слов двадцативосьмилетней послушницы Ксении, исповедовавшейся в июле 1911 года Илиодору) следующим образом: «Григорий приказал мне раздеть его. Я раздела. Потом приказал раздеваться самой: я разделась. Он лег на приготовленную кровать и говорит: „ну, милка, ложись со мной“. Я… повиновалась… легла около него. <���…> Он начал меня целовать, так целовал, что на моем лице не осталось ни одной точки, старцем не поцелованной. Целовал меня, как говорится, взасос, так что я еле-еле не задыхалась. Я не вытерпела и закричала: „Григорий Ефимович, что вы со мною, бедною, делаете?!“ – „Ничего, ничего, лежи и молчи…“ Я у него спрашиваю: „брат Григорий! То, что вы со мною делаете, и батюшка мой Илиодор знает?“ – „Знает, знает!“ – отвечал Григорий. <���…> „И владыка Гермоген об этом знает?“ – „Ну а то как же, знает, все знает. Не смущайся!“ – „И царь-батюшка и царица-матушка об этом знают?“ – „Фу, да они-то больше всех знают; я и с ними то же делаю, что и с тобою; пойми это, голубушка!“ <���…> Мучил меня он четыре часа. Потом пошла домой» 135.