Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

А как Она, в страхе, вскрикнет… што, мол, не надо бы!.. Он как рак пятится… и впрямь, не надо! Да ужо сделано. Так было в 1906 году с конституцией. Когда не особенно Мама на него накинулась, а он жмется к стенке и шопочет: «Не надо! Ах, не надо! Да ужо сделано!» Так и тут было…

Да тут еще одно вышло, об чем Папа ужо потом узнал. Уже получив мою телеграмму, Мама имела переговор с принцем Гессенским, и тот ей ответил: «Сделай все, чтоб удержать Николая: тут выжидают!» Мама с этой тайной вестью к Папе, а Он ей: «Поздно. Теперь, – говорит, – Воля Божья!»

Все это я узнал, ужо приехав в город. Когда уже война была в полном ходе… И тут я решил: сделанного не переделаешь. И уже сказал маме: «Воля Божья!» И хоча ужо стал Маму подбадривать, но и сам ждал страшного. И чувствовали, што и в ей какой-то затаенный страх есть… Ну а потом, в войну, Мама, занявшись всякой такой работой, подбодрилась, и уж я думал, што Она мою ту телеграмму, што послал перед войной, позабыла… а она, видать, ничего не забывает. Такая ужо она особенная… ежели што в голову запало, то уже повек не забудет… Ну вот.

Было это вскоре после того, как с Митей 6разговор имел. Звонит Аннушка: «Маме недужно. Очень повидать хочет!» А я пустой не люблю ехать. Ну и говорю Аннушке, што к вечеру буду, што, мол, дела много. А и через час опять звонит: «Немедленно штобы! Больно нездоровится!» Поехал.

Гляжу на Маму – на ей лица нет. Уладил. Успокоил. Утихомирилась. «Ну што? – говорю… – Об чем тоскуешь?» И тут… непонятное даже. Гляжу на Нее, и будто другое што-то. Совсем иная. Тут я сказать должон, што у Ей, кто с глазами глядит, лицо особенное… В тоске ли… в горе… а поглядела на тебя… Владыка-Царица. Сила в ей особая. Большая гордость и сила… Ужо я Ее вот – знаю, пока вдали, думаю, в моей она власти. Поглядел в Ея глаза и ужо знаешь, Она – Царица, над Ей никому нет власти. Такое в Ей лицо всегда. А тут иное. Будто ни Мама. Ни Сила… а дитя и такое боязное… Такую к ей жалость почувствовал, што скажи она: «Помирай, штобы мне полегче» – умер бы… И какие глаза печальные… «Господи помилуй! Помилуй Господи», – шепчу и гляжу на нее. Ну вот заговорила Она: «Помнишь, – говорит, – ту телеграмму, што прислал нам перед самой перед войной? Нет мово благословения… Предвижу страшное!» – говорит она эти слова и сама так и впивается жалостными глазами. «Ну, помню, – говорю. – Да што вспоминать? На то была Воля Божья… Может, та проклятая и пырнула меня потом, штобы отвлечь в ту пору отсель…»

«Да Воля Божья, – шепчет Мама. А потом тихо так зашопотала: – А ежели Воля Божья на страшное…», а сама смотрит в угол. Потом уже с трудом разобрал, чего Она хотела.

А сказала Она такое: што, мол, войны – ни я, ни Она не хотели… а как уже она пришла и как уж третий год 7гибнут люди… и что все так же далеко до конца, как и ране было… то Она, Мама, полагает, што судьба меня и ее двигает на то, штобы положить войне конец. Во что бы то ни стало – только кончить войну 8. И вот зашопотала Она: «Мы идем на самое страшное, хотим помимо Папы… с немцами… Ужо, – говорит Она, – когда Папа узнает, все будет кончено… Но што, – говорит Мама, – ежели народ не так поймет… Што, ежели скажут: „Немка Рассею продала немцам“? Што, ежели скажут – и я, и ты… предатели? Што? А ежели и мои дети мне не поверят? Што тогда? Понимаешь, дети не поверят?..»

А сама, как подстреленная птичка, в моих руках трепещется, бьется! «Понимаешь, дети?» – шопочет Она. Понимаю, ох понимаю…

И уж не знаю, как это вышло, только я ей про свово Митю рассказал…

Она слушала молча, потом как заплачет… трясется, что-то по-своему лопочет, как будто не в своем уме… Кликнул Аннушку… уложил Ее… заснула. Уехал.

Только на завтра мне Аннушка рассказала, откуль такое на Маму сумление нашло. Вот…

Дети поехали в город: Олечка в свой комитет, Таничка в свой. Олюшка свой должна была поезд отправить.

Ну вот, приехала это Она. А Ей доклад делает Куракин. Все по-хорошему.

Только, как Она зашла в зал (зашла одна и не через свой кабинет, а другой дверью)… ан, слышит, двое меж собой говорят… граф Татищев 9и барон Шр[…] 10. О чем говорили раньше, Она не расслышала, а только таки к ей слова дошли: што, мол, Царица с мужиком (со мной, значит) Рассею матушку немцу продали… што от стыда, мол, каждому офицеру и глаз не открыть!

Боле уже Она не слышала, так, не заходя в зал, передала Куракиной, што неможется ей, штоб без ее все ужо сделали.

Там переполох.

А Она вернулась и к Маме, и так, говорит Аннушка, строга к Матери: «Скажи, – мол, – правду. Лучше от Тебя все узнать, чем от чужих людей!»