Наталия Варбанец: Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе

Первая — и это почти на всем протяжении исследования вопроса — определяет отнюдь не бесстрастное и уже в силу этого осовремененное отношение к перипетиям и персонажам начавшейся в 1430-х гг. и все еще не отзвучавшей драмы. Вторая создала своего рода модель подхода к связанной с началом книгопечатания проблематике, которая — при всей разноречивости гипотез и точек зрения почти по каждой позиции — так или иначе модернизируется, но в основе не меняется. Поскольку загадки начала книгопечатания, несмотря на перестановки отдельных звеньев схемы, на тонкость наблюдений и деталей, не находят разрешения, можно убедиться, что детектив с какого-то момента пошел по ложному пути, и искать иных. Вместо этого некоторые исследователи последних 30 лет болеют неприязнью к первопричине своих изысканий — к самому изобретателю. Он раздражает этих ученых своей корявой судьбой, как раздражала бы мыслящего блоками архитектора обязанность сохранять полуразваленную готическую громаду, стоящую поперек придуманной им планировки. Не без досады оставляя за Гутенбергом честь изобретения, они превращают его в подсудного и подсудимого, но из традиции не выходят. Большинство же касавшихся гутенберговской темы советских, сторонних этой традиции авторов задачи пересмотреть комплекс доступных первоисточников и сопоставить их с выводами хотя бы основных исследований и анализов до сих пор не ставили, полагаясь на авторитет западных работ. Такая потребность и у автора этой книги возникала лишь постепенно, сперва вызванная взаимоотрицанием основополагающих исследовательских новинок, затем — их предвзятостью. И чем более я вчитывалась в литературу вопроса, тем настойчивей было впечатление, что лежащая в ее основе схема, порой сознательно, чаще — по цепной реакции, создавалась и модифицировалась как бы в обход сути дела, словно, ища разгадки Гутенберга, старались ее не найти. Так, шаг за шагом, сперва по контуру этого умолчания, за ширмами разноречивых трактовок изобретателя, за сетованиями на недостаточность материала, путем сопоставления его с условиями, в каких протекала жизнь и деятельность Гутенберга, стали отбираться те без натяжек связуемые факты, которые представляются наиболее реальными этапами этой жизни и этой деятельности. И только через осмысление их в свете марксистской исторической мысли и достижений советской науки (для данной темы особая роль принадлежит работам Ф. Энгельса, а из советских трудов — книгам М. М. Смирина и Б. Ф. Поршнева) смогла возникнуть та новая цепь гипотез, которая в какой-то мере позволила подойти к прочтению жизненного почерка Гутенберга с присущими ему особенностями того века, в каком он жил, а вместе с тем — к закономерностям возникновения книгопечатания в Европе. На однозначное решение ни всех, ни большинства частных гутенберговедческих проблем эта работа, разумеется, не претендует. И, сколько бы она ни шла вразрез с позициями и выводами конкретных ученых, она остается данью уважения их большому труду, на сумме которого зиждется. По практической неисчерпаемости литературы я исходила от послевоенных исследований, обращаясь к более ранним лишь в случае их основополагающего значения, отсутствия или недостаточности новых работ по тому или иному аспекту темы, избегала частных полемик и список литературы ограничила работами сводного и обзорного типа. Малочисленность и фрагментарность доступных мне памятников гутенберговской печати в меру возможного компенсировались за счет воспроизведений. И еще один — косвенный — первоисточник: собственный опыт работы с собранием инкунабулов Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, давший сумму общих наблюдений, в ряде случаев определявших мою позицию и аргументацию. И еще оговорка: по особенностям эпохи мне пришлось касаться вопросов религиозной идеологии, но лишь в той степени, в какой это было нужно в связи с ролью книги в Средние века, т. е. в самых схематических чертах.

Таким образом сложилась эта книга. Но не в последнюю очередь своим возникновением она обязана живым научным контактам. Строгой школе, некогда пройденной в совместной работе с блестящим исследователем ранней печати В. С. Люблинским, многолетнему общению с ним, успевшим в предсмертный год своей жизни высказать свои соображения о моей работе, с Т. Н. Копреевой, в постоянном обмене мыслей с которой она строилась, с советскими учеными, обращавшимися к собранию инкунабулов ГПБ, — М. М. Гухман, Ц. Г. Нессельштраусс, П. А. Конаковым, А. Н. Немиловым. Встречам с А. А. Сидоровым и П. Н. Берковым, давшим повод моему обращению к гутенберговской проблематике. Памяти отошедших, доброй воле живых приношу свою благодарность.

Читать дальше