Арнольд Джозеф Тойнби - Исследование истории. Том II - Цивилизации во времени и пространстве

Когда универсальное государство, первоначально созданное для сирийского мира персидскими строителями империи с Иранского нагорья, в конце концов, после приблизительно тысячелетнего эллинского господства было восстановлено варварами из Хиджаза [375], находившегося на окраине Аравийского нагорья, история повторилась на новом витке. Благодаря интуиции несогласных между собой олигархов государства-оазиса в Хиджазе, пригласивших изгнанного пророка конкурирующей общины в Мекке поселиться у них и попытаться стать их вождем, в надежде, что он принесет им согласие, которого они не могли достичь сами, Ятриб [376]через тридцать лет после хиджры стал столицей империи, охватившей не только бывшие римские владения в Сирии и Египте, но и все владения бывшей империи Сасанидов. Право Ятриба на статус столицы правительства заключается в том факте, что это удаленное государство-оазис явилось тем ядром, из которого арабская мировая империя мусульман произросла со стремительностью, невольно вызывающей мысль о божественном вмешательстве, и этот город стали почитать как Мединат-ан-Наби — «город Пророка». Медина оставалась столицей халифата de jure, во всяком случае, вплоть до основания Багдада аббасидским халифом Мансуром [377]в 762 г. Однако более чем за столетие до этой даты омейядские халифы de facto перенесли столицу в Дамаск.

Теперь мы перейдем к случаям универсальных государств, созданных жителями пограничных областей. В долгой истории египетской цивилизации политическое единство даровалось или навязывалось обществу не менее трех раз жителями пограничных областей, обитавших у истоков Нижнего Нила. В каждом из случаев расширение пограничной полосы до пределов универсального государства сопровождалось (хотя в третьем случае не сразу) переносом столицы из места, расположенного в верховьях, Фив (Луксора) или их эквивалента, в место, более легкодоступное для основной части населения, — в Мемфис (Каир) или его эквивалент в первых двух случаях, а в третьем случае в пограничную крепость рядом с беззащитным с военной точки зрения северо-восточным углом дельты Нила.

В эллинской истории судьба Рима напоминает судьбу египетских Фив. Рим добился своего признания, отвоевав у этрусков право охранять эллинский мир от галлов, как Фивы добились своего признания, отвоевав у Эль-Каб право охранять первый порог Нила от варваров Нубии. Подобно Фивам, Рим впоследствии обратил свое оружие на внутренние районы и навязал политическое единство эллинскому обществу, членом которого являлся. В течение многих столетий он удерживал свое положение в качестве столицы Империи, которую создал, хотя вполне вероятно, что если бы Марк Антоний добился своего и исход битвы при Акциуме был иной, то Рим мог бы на памяти того же поколения, которое явилось свидетелем завершения основного ряда завоеваний, утратить свое столичное положение, уступив его Александрии. Тем не менее спустя три столетия ряд обстоятельств, которые мы не можем здесь описать, привели к переносу столицы начавшей теперь стремительно приходить в упадок Империи в гораздо лучшее место — в Константинополь.

Если Константинополь был вторым Римом, то Москва в домарксистские времена часто претендовала на то, чтобы быть третьим. Теперь мы можем рассмотреть соревнование между столицами универсального государства русской православно-христианской цивилизации. Москва, подобно Риму, начинала свою карьеру в качестве столицы пограничного государства, противостоявшего варварам. Как только угроза со стороны монгольских кочевников отступила, Москва оказалась перед лицом новой опасности со стороны своих ближайших соседей в западно-христианском мире — поляков и литовцев — и стала отражать их атаки. В то время, когда ее будущее в качестве столичного города, казалось, было обеспечено, она неожиданно лишилась своего статуса по причине неугомонных амбиций вестернизированного царя в пользу его нового создания — Санкт-Петербурга, основание которого на территории, отвоеванной у Швеции, состоялось в 1703 г. Петр Великий, перенесший местопребывание своего правительства из глубины страны в точку, которая открывала волшебное окно в сказочную страну, каковой, по его мнению, был гораздо более просвещенный в технологическом смысле мир, напоминает Селевка Никатора, переместившегося из отдаленной «азиатской» Селевкии в Антиохию на Оронте. Однако среди прочих различий можно отметить и следующее. Покидая Селевкию ради Антиохии, Селевк, будучи чужеземным строителем империи в Юго-Западной Азии, оставлял свое новое создание без сильного национального чувства, которое бы привязывало его к нему, в пользу места, расположенного в пределах однодневного пути до Средиземного моря, гораздо ближе к центру эллинского мира. Фактически, он возвращался обратно домой. Однако в русском случае все соображения чувства были на стороне оставляемой Москвы, а холодный водный путь на Запад, на котором были открыты окна новой экспериментальной столицы Петра, был жалким эквивалентом эллинского Средиземноморья. Санкт-Петербург удерживал свои позиции в течение двухсот лет. Затем, с началом коммунистической революции, Москва снова вернула свое, а городу св. Петра пришлось утешаться новым именем Ленинграда [378]. Любопытно отметить, что в смысле наименования судьба этого «четвертого Рима» была обратной судьбе первого. Когда Рим перестал быть столицей универсального государства, он стал тем, чем, несмотря на усилия Кавура и Муссолини, является до сих пор — настоящим Санкт-Петербургом, или городом св. Петра.