Николай Шпанов - Заговорщики (Книга 2, Перед расплатой)

Очевидно, в лице брата Эрнст увидел что-то такое, что заставило его сделать шаг назад... второй... третий.

Эгон наступал, Эрнст пятился. Но вот он наткнулся спиною на пену, а пистолет в руке Эгона уже был на уровне его груди Эрнст уже видел черное очко ствола. Оно поднималось и поднималось. Вот оно - напротив его подбородка, на линии глаз...

- Эгон!..

А Эгон все шел.

- Эгон!..

Эрнст вскинул автомат, но смотревший в него черный зрачок пистолета вдруг сверкнул ярким, ослепительным светом...

- Кого вы убили?

Эгон провел рукой по лицу и обернулся: прямо на него смотрели два голубых глаза.

"Эрнст?.."

Нет, это не Эрнст... У того давно уже не было такого ясного взгляда... Но кто же это? Ах да, ведь это же русский!.. Да, да, русский офицер - бывший комендант.

- Кого вы убили? - повторил русский, указывая на что-то темное, бесформенное, лежавшее на тротуаре.

Эгон пошатнулся и прижался затылком к холодной стене дома.

- Я провожу вас, - сказал русский, подавая руку.

- В комендатуру?..

Русский улыбнулся:

- Что вы, никакой комендатуры больше нет... И я сегодня уезжаю...

И вдруг Эгону стало безотчетно стыдно того, что он опирается на чью-то руку, как больной. Ведь с ним же ничего не случилось!

Он освободил свой локоть из руки офицера:

- Позвольте... я сам...

И медленно, неуверенными шагами пошел рядом с русским.

- Понимаете, - негромко проговорил он, - это было неизбежно... Прошлое не должно стоять на нашем пути... Вы понимаете?..

- Я понимаю, - и Эгон почувствовал на своем локте дружеское пожатие сильной руки русского.

* * *

Годы прошли с тех пор, как Советский Солдат, стоя на рейхстаге, смотрел на каменное море развалин фашистской столицы.

За эти годы Солдат побывал в разных городах Германии; был и на реке Эльбе, откуда глядел на похаживающих за "демаркацией" американских и британских часовых. Видел он, как живут и трудятся простые немцы в советской зоне оккупации, закладывая фундамент новой, свободной народной Германии. Он видел, как такие же простые люди живут и голодают в западной Тризонии. Он видел, как немцы в Тризонии, сжавши зубы от затаенной ненависти, снова усталым шагом тащатся к воротам заводов и шахт. Он видел на этих воротах имена прежних хозяев-кровососов, сменивших нацистские мундиры всяких "лейтеров" и "фюреров" на штатские пиджаки или даже на защитные куртки американо-британских администраторов и уполномоченных.

Всякое видел за эти три года Солдат. И чем больше он смотрел, тем жарче загоралось его солдатское сердце презрением к темноте мира, лежащего на запад от Эльбы, где человек человеку и теперь был волком.

Чем больше смотрел Солдат на запад и чем больше он думал над виденным, тем тверже становилось его убеждение: нет и не может быть иного пути к торжеству Великой Победы на свете, как только путь, ведущий к коммунизму, путь, указанный великим Сталиным.

Заглянувши к концу своего пребывания в Германии в Берлин, Солдат подошел к рейхстагу и среди тысячи полустертых надписей на его фронтоне поискал свою. Он стоял и думал:

- А теперь я написал бы: "Живи счастливо", но того, что написал тогда, не сотру - такова справедливость...

Был февраль. Проездом в родную далекую Сибирь Солдат сошел с подъезда московского вокзала. Шары фонарей, светясь сквозь морозный туман, как жемчужные бусы, тянулись вдоль широкой улицы. Вдали ярко алели рубины кремлевских звезд.

При виде этих звезд Солдата непреодолимо потянуло туда, к самому сердцу Великой Родины, о котором он столько думал все четыре года боев и походов и за эти три года странствий по Германии. Солдат шел по пустынной улице, мимо спящих тихих домов, ко все ярче загорающейся в вышине алой кремлевской звезде. Колкий ветер хватал его за щеки, и свежевыпавший снег хрустел под ногами, но Солдат не замечал холода. Он радовался Москве, мимо которой семь лет назад прошел по снежным сугробам в морозные январские дни, отбрасывая врага на запад.

Солдат вышел на Красную площадь. Темнел силуэт мавзолея. К нему тянулись два ряда елей, словно лесная дорога из самого сердца страны к далекой родной Сибири. Солдат осторожно, боясь спугнуть тишину, висевшую над снежным простором площади, приблизился к мавзолею. В луче прожектора белели полушубки парных часовых и темным багрянцем просвечивал мрамор сквозь седину инея. Солдату захотелось сказать что-нибудь душевное неподвижно застывшим у мавзолея часовым. Но не посмел - помнил твердо: пост - место священное. Молча приложил пальцы к своей заслуженной серой ушанке и отошел на середину площади. Теперь прямо на него глядело слово: