Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Потом обосновался здесь Музей революции, вернее, сразу трех революций, с первой выставки нового времени — «Красная Москва», открывшейся в 1922 году.

Ходили и мы, конечно же, мальчишками в этот музей. С конструктивным интересом разглядывали мортирки маленькие, пулеметы всякие, другое оружие времен Гражданской, знамена красных полков, фотографии старинные блекло-кофейного цвета. Интересно нам было здесь. Но более всего врезалась в память выставка подарков новому вождю мирового пролетариата товарищу Сталину на его день рождения в 70 лет. Наверное, вождь не знал, куда девать столько подарков, разместил их на время в музее и разрешил нам посмотреть. Вот это были подарки!

Автозаводы изготовили изумительные автомобильчики — копии своих последних моделей, чтобы вождь, отрешаясь от государственных дел, мог поиграть с ними немного, кинжалы и сабли сказочной красоты с инкрустацией золотом. А табачная фабрика «Ява» изготовила модель Кремля из плиточного табака и папирос. Если аккуратно покуривать, надолго может хватить. Конфетный гигант «Красный Октябрь» тоже ничего, кроме шоколадного Кремля, не придумал, а отказаться от столь оригинальной идеи тогда было просто немыслимо. Меня же поразил один невзрачный экспонат: микроскоп, возле которого прохаживался печальный мужчина. Мы часами стояли в очереди, чтобы попасть в музей, и, уж конечно, не уходили, не осмотрев всего досконально. Так вот, на предметном столике того микроскопа лежало обыкновенное зернышко риса. Печальный гражданин, увидев мой искренний интерес, предложил заглянуть в окуляр микроскопа. Я приложился к тубусу — и обомлел: на зернышке был выцарапан портрет товарища Сталина! А чтобы сомнений не оставалось, стояла и подпись: Сталин. Не знаю, куда подевалось то зернышко — может, вождь приказал из него кашу для неимущих сварить, может, в щель какую-нибудь закатилось, а память о нем осталась.

Сейчас, если зайдете, порадуетесь. Великолепная роспись на потолках подлинная, как когда-то, мраморные стены сияют первозданной белизной, хотя и покрыты местами мелкими трещинами. Трещины те — как морщины, от них не избавиться. Мраморные колонны как будто только-только поставлены. Забрался я, увлекаемый любопытством, и на чердак, и там порядок: могучие, «родные» стропила — высокие, мощные, из дерева, которые кажутся каменными теперь.

В залах, конечно, с превеликим трудом угадывались чертоги, описанные Гиляровским, а чаще всего и вообще не угадывались: в беге времени потерялась память о том, что где располагалось в Английском клубе. Не трудно найти роскошное помещение библиотеки с мраморной колоннадой и богатыми фресками. Каменный зал тоже с богатой росписью по потолку, буфетная с барельефами, кариатиды по обе стороны входа на втором этаже, бильярдная — это предположительно. Вряд ли когда-нибудь удастся точно на звания залов в клубе восстановить. Из обстановки ничего не осталось, разве что несколько предметов. Сохранилась пара роскошных бронзовых люстр — подлинных, клубных; сияют как новенькие. Вот, пожалуй, и все…

А возьмешь книгу Гиляровского, пролистаешь — и время вдруг оживает, слышатся голоса давно ушедших людей… Вот ведь что Гиляровский сделать сумел.

Когда Гиляровский впервые увидел ее, выпорхнувшую из обшарпанной театральной кареты и тут же исчезнувшую в подъезде Малого театра, ему показалось, что от нее исходило необыкновенное сияние — розовое в тот солнечный мартовский день.

Князь Петр Платонович Мещерский, стоявший рядом с Гиляровским, сказал негромко: «Это наша будущая великая трагическая актриса. Не забудь же — это Ермолова».

Да как же забудешь, раз увидев ее! Она двигалась, как видение, а голос звучал так, что заставлял отрешиться от всего окружающего. Они были одногодки, но Гиляровский отчего-то рядом с ней ощущал странное смущение, как если бы был немного влюблен. Да ведь нет, не был — тогда-то вообще впервые ее увидел. Но и потом, спустя многие годы, вот такое странноватое чувство смущения он рядом с Ермоловой всегда ощущал.

Она была скорее некрасива: крупные черты лица, а нос и вовсе мужской, узкая линия губ, казалось бы, лишенных женской привлекательности. Вот только серые глаза излучали притягательный свет. А на сцене она преображалась, и одно ее появление неизменно вызывало восторг. С дебюта, с самых первых шагов по сцене Малого.