Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

О нем, надо сказать, по Москве легенды ходили всякие, поначалу просто-напросто ошарашивающие, а потом рассеивающие всякую малую тень недоверия. То он приволочет в околоток за шиворот сразу троих грабителей — двоих сшибив лбами, а третьего при попытке к бегству сокрушив кулаком. И в самом деле случилась такая история. То он груженую телегу один подымет, чтоб вытащить из-под нее придавленного человека, — тоже было такое. Ну а самое удивительное в этом человеке — его знание необъятной в своей истории и жизни российской столицы. Знал и помнил он столько, что приводил в подлинное изумление слушателей: казалось, память человека не в состоянии столько хранить. До ведь и необыкновенным человеком был Гиляровский. Писатель, поэт, хроникер. Любил Москву как никакой другой город на свете.

Как странно: давно уж хлебный дух из этого дома выветрился, разве что в самом дальнем закутке — на первом этаже, а все равно возвращается в памяти, когда я оказываюсь рядом. Наверное, только запах хлеба обладает такой стойкостью в воспоминаниях.

Когда-то, лет сто назад, на месте этого здания на Тверской, где в советское время располагалась гостиница «Центральная», стоял двухэтажный длинный дом с унылым фасадом. Дом этот принадлежал Ивану Филиппову, основателю династии славных российских булочников. Сказать, что по всей Москве славился хлеб от Филиппова, — это только половину сказать, ибо отсюда и в Петербург, к царскому двору уходили обозы с хлебом и так паковались, что свежим хлеб прибывал. Да что — Петербург! До Иркутска филипповский хлеб добирался свежим! Кажется — чудо, а нет: его как-то хитро, еще горячим, едва из печи, замораживали, а по прибытии на место разогревали, и был он ароматен и вкусен, как если бы только что выпечен. Особенно славились калачи и сайки Филиппова, а более всего — его черный хлеб.

Сын знаменитого булочника перестроил дом — поставил высокий, красивый, и в первом этаже тоже торговлю открыл. Таким дом и сохранился до нашего времени, выстояв во всех революциях, войнах, словно бы оберегаемый добрым духом хлеба.

Помню, бабушка моя не раз говорила о хлебе филипповском: «Во рту таял, а дух-то — как из листоранта! А теперь что?» — и морщилась. Ну морщилась-то напрасно: тогда еще и у нас неплохой хлеб был. А подлинный, филипповский, как Гиляровский рассказывает, считался и вовсе неподражаемым. Даром что и в Петербурге пытались такой печь — а не получалось: вода не та. Сам Филиппов в том уверял. Но и не только вода: ржаную муку доставляли ему из одного только места — с тамбовской земли, из-под Козлова, и с мельницы только одной, отобранной любовно и тщательно. Ну а о самой выпечке и говорить не приходится, лучшие мастера своего дела, виртуозы, каких более, может, и не было, работали на Филиппова. Вот и слава шла о московском хлебе с Тверской на всю Россию.

Заглядывали сюда в те времена не только за хлебом: в XIX веке сын Ивана Филиппова открыл здесь кофейню, где собирались и уважаемые господа, и темные личности, и сыщики, за ними приглядывавшие. Место это давно еще как бы вызрело: и при прежнем хозяине в углу филипповской булочной толпились всякие люди — гимназисты, студенты, военные, барышни, дамы. И что их влекло сюда, кроме умопомрачительно вкусного, воистину волшебного запаха хлеба? А пирожки. Изумительные, горячие прямо из печи пирожки с грибами, изюмом, творогом, мясом, вареньем, крутыми яйцами стоили столько, что и бедный мог позволить себе. Даже модным считалось позавтракать в филипповской булочной. Особая атмосфера образовалась за этими стенами, маленький мир со своими законами и неизменно добрым отношением ко всякому, кто сюда заходил.

Во время войны, когда хлеб продавался по карточкам, а были они разного цвета в зависимости от социальной принадлежности советского винтика-обладателя (рабочий, служащий, иждивенец), продавец в булочной стоял с огромным тесаком для резки хлеба и ножницами для усечения карточек: на каждом талоне обозначались граммы, по которым хлеб отпускался. И еще прямоугольная фиолетовая печать стояла на карточках с адресом булочной — все прикреплялись к какой-то одной, своей, по месту жительства.