Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Упряжные гонки да катания проходили обычно на Масленицу и долго держались в обычае, а после 1812 года как-то сами собой отошли. А вот снежные, водой облитые горы, воздвигаемые на Святки подле Троицкого моста, строили и еще долго потом. С них катались, стоймя на ногах, на длинных санях человека по три-четыре, и все это было пестро и радостно-шумно. А вокруг ставили балаганы, называвшиеся в народе «комедиями», и всякую снедь выкатывали поближе к гульбищу: горячие пироги, в полотенца укутанные, медовуху со сбитнем — «Пей, щеголек, мой сбитенек!». И уж само собой, выстраивали в ряды самовары сияющие, в студеном воздухе жаром пышущие.

А потом, видно, натешились, вволю намяли друг другу бока, синяков наставили да кости поломали: в 1797 году как оборвало. Потому, может, что в тот год мельницу под Троицким мостом разобрали, пруд Неглинный спустили, и снежные горы стали возводить в другой стороне, напротив Воспитательного дома, где теперь военная академия размещается. А обер-полицмейстер Эртель, только-только в новую должность вступивший, настрого запретил гоняться по улицам. Можно считать, объявился наш первый московский гаишник.

Забавы же на льду, на катальных горах, нарочно для того наваленных, остались. И видно, уже навсегда: прижились. В Китай-городе, рядом с Мытным двором, где пошлину изымали, каждую зиму воздвигали Каинову гору по имени Ваньки Каина, который и место выбрал, и первую гору самолично с друзьями нагреб. Катись, вались — и снова катись!

А на льду-то творилось что! Кто изощрится и запряжет в салазки собаку, кто просквозит с ветерком, сидя в санках и держась за постромки: лошадь хотя и скользит, а все ж разбегается. И на коньках катались давно, вот только не скажешь, когда именно начали. Сначала коньки деревянные были: делали на бруске продольный пропил, вставляли полоску железную, прикручивали к сапогу или валенку веревками — и дуй-разгоняйся! Позже научились коньки выковывать, но способ крепления оставался тем же. Настоящие же коньки выписывали из-за границы, в основном из Голландии. Но такое удовольствие, понятное дело, было только для богатых людей.

В одной старой книжице, вышедшей в Москве в 1903 году, попались на глаза такие строчки о конькобежках: «Как очаровательна такая двигающаяся непроизвольно и ритмично спортсменка! Это элегантный, но в то же время один из самых трудных спортов, и напрасно вольтерианцы стали бы спорить». Но нет, даже вольтерианцы молчат-помалкивают, глядя на такое зрелище — изумительное, завораживающее…

Славное время — зима. Так и тянет на улицу. У нас во дворе, у подножия памятника Ильичу, всегда зимой каток заливали, и мы на нем гоняли тряпичный мяч самодельными клюшками. Мало у кого в то первое покойное послевоенное время были коньки. Родительские, если кто и обладал счастьем таким, разве что на валенки можно было напялить, а на нас еще не успели наделать новых коньков, да и заботы были другими. И мы обомлели, помню, когда один мальчишка из соседнего дома вышел на самодельных деревянных коньках. И ничего, неплохо у него получалось. Мы потешались над ним, втайне завидуя и не зная того, что это и есть первобытные наши коньки…

И еще с горок мы обожали кататься стоймя. У нас две горки были дворовые: одна — бетонный горб бомбоубежища, а другая — земляная — навалом, оставшаяся после того, как котлован под бомбоубежище выкопали. До сих пор одна из этих горок горбатится. А еще любили мы строить снежные крепости и дрались за них, забывая о времени, с азартом, который нас самих удивлял. Все было как прежде. Как бог знает когда…

Что и говорить, шумное и бойкое было это местечко возле Таганских ворот, врезанных в самый дальний, Земляной вал Москвы. Здесь, к юго-востоку от центра столицы, до конца XVI века было тихо совсем: селились пахари неподалеку от обширных полей, каменщики — государевы люди, работавшие на царскую казну, да таганщики, мастерившие железную подставу для котлов. Крестьянские возы с различной снедью, приходившие по дорогам из Симонова и Новоспасского монастырей, за Таганские ворота не пускали, осаживали, и приходилось приезжим тут же с возов все пускать. Так сам собой и рынок возник, а с ним тишина и покой выдворились из этих мест уже навсегда.