Морис Симашко - Мaздaк

Заххака, змея-людоеда, держали здесь, перед тем как приковать к Демавенду. Шепотом сказанное слово нескончаемо гремело и билось о камни, поднимаясь со дна ущелья. Вечная ночь была внизу, и звезды не уходили с неба. Имени не имело это место...

Лишь старый цыган жил у начала ущелья, потому что объезжали люди нечистую скалу и даже воду не пили из текущей оттуда речки. До земли были волосы у старика, и страшно было смотреть в его черные уснувшие глаза. От века не стриженные ногти на руках и ногах стучали о камни, когда передвигался он от своей пещеры вверх, к замку.

-- Называющий себя Маздаком -- наш цыган!.. Это было первое, что сказал он Аврааму. Не такой уж безумный был старик, который убирал в замке и возил туда воду. Каждое утро шел он наверх по узкой, высеченной в скале дороге, ведя над пропастью слепого мула с мехами по бокам. А днем, когда слабый свет появлялся в небе, уходила туда цыганка, завернутая в цветное -- красное, желтое и синее -- покрывало. Кувшин с козьим молоком несла она на плече...

В заброшенном становище среди леса стали жить они, и Рам свел его и воителя Сиявуша с этим стариком. Словно падающий град сыпалась речь Рама, а старик слушал и качал головой. Временами он засыпал...

-- Старый дом придумает! -- заверял их Рам.

Так, домами и луриями, называли себя цыгане. Рам рассказал ему, что вовсе не призывал их царь Бахрам Гур для развлечения людей в Эраншахр. Когда-то, много веков назад, имели землю домы. Богатые города и селения стояли на берегу великой реки в их стране. Но пришли арийцы и все разрушили. Мужчин убивали они, а женщин забирали для себя. В лес убежали уцелевшие домы, и только обжигом деревьев разрешили им заниматься. А те, кто остался, просили подаяние, пели и играли, потому что нет на земле добрее и веселее людей.

Но раз в сто лет выходили домы из леса. Они шли в селения и брали себе все, что хотели, ибо на их земле это выросло. Правители посылали войско, которое избивало и топтало слонами не знавших оружия домов. И луриев-музьпсантов ловили и убивали в селениях. Куда придется бежали цыгане тогда от родины своей -- Индии...

Во времена доброго царя Ездигерда пришли они в последний раз в Эраншахр, нагрузив детьми и женщинами свои большие деревянные повозки. Но пока ехали они, Бахрам Гур сделался царем. Он любил слушать песни цыган и брал у них девушек на ночь. Зато главный царский вазирг -- вселенский гонитель Михр-Нарсе -- запретил им строить жилища. И живут с тех пор цыгане в повозках, сплетая из тростника стены и крышу от непогоды При царе Каваде разрешили им оставаться на одном месте, но многие уже не хотят этого, потому что родились в повозке...

Старый дом придумал... Железной сетью была отгорожена комната на скале, где жил человек, не имеющий имени. Зубчатый нож из туранского железа передал ему старик, убиравший объедки. А потом пошла над пропастью женщина под цыганским покрывалом...

В повозке без колес спал Авраам, зарываясь в сухую жесткую траву. Напротив был шатер из веток. Воитель Сиявуш заползал туда каждую ночь, и азаты ложились рядом в корнях дуба. А Белая Фарангис ушла к внучке старого цыгана и не приходила к ним...

От Сиявуша услышал он, что наутро пойдет она в крепость вместо цыганки. В пещере сидели все они, и открыто было ее лицо. Тихо спросил тогда Авраам, нельзя ли сделать иначе. И снова проступили арийские бугры у маленького рта:

-- Я из рода царей!..

Чужим, визгливым голосом сказала она это, и попятился Авраам. Торгующая рыбой женщина кричала так на нисибинском базаре, ухватив соседку за волосы. Вот откуда вставшее между ними молчание, когда захотел он уехать с ней. В гордыне утверждала она себя...

Авраам ушел в лес. Он с головой зарылся в пересохшую траву, но стояло перед ним ее лицо. Углы рта высокомерно опускались книзу, и не было внутреннего света в продолговатых, словно нарисованных глазах. Пусто, как после пыльной бури, стало у него в сердце...

От первобытной бедности духа эта гордыня. Шкура тигра закономерна для воителя Ростама. Великая красота и ясность человеческого младенчества в ее ярких, мощных полосах. Но уже рядом с колоннами Персеполиса неестественна она, начинает торопиться, мешать ходьбе, пластике, пониманию мира...

В пример вошло арийское напыщенное величие. Тошнота подступает к горлу, когда канаранг Гушнапсдад тужится изображать богов и воителей из сказаний. Негде утвердиться ему, как в младенчестве. В прошлое, к почве и крови тянет скудоумие. И не безобидно его устремление. По-волчьи кривит губы человек, желая остаться в звериной шкуре. Разве не в этом смысл разрушения Персеполиса, всех других развалин -- бывших и грядущих?..