Валериан Агафонов: Парижские тайны царской охранки

Таким образом, поскольку архив русской заграничной агентуры в настоящее время находится в Гуверовском институте (США) и по сути малодоступен для отечественных историков, сведения, приводимые В. К. Агафоновым, имеют огромную научную ценность.

Единственное, что необходимо иметь в виду, обращаясь к публикуемым вновь сведениям, это следующее: в 1917–1918 годах перед В. К. Агафоновым как членом комиссии Временного правительства стояли не столько научные, сколько сугубо политические задачи разоблачения тайных агентов и провокаторов царской охранки. «Все это, — по словам новейшего исследователя предмета, доктора исторических наук В. С. Брачева, — конечно же не могло не отразиться и — на содержании составленных

В. К. Агафоновым биографий ее сотрудников. Кроме того следует иметь в виду, что наряду с действительными сотрудниками в списке фигурирует ряд лиц (В. К. Шнеуер, Б. Н. Верецкий,

С. В. Праотцев) никакого отношения к службе в этом учреждении не имевших, но тесно, по ряду причин, с ней соприкасавшихся. Важно также иметь в виду и то, что В. К. Агафонов, хотя и был крупным ученым, но профессионально историей никогда не занимался. В результате нетрудно заметить, что в своих биографиях сотрудников агентуры он по сути дела оказался в плену у источников, страница за страницей переписывая попавшие в его руки секретные документы, не всегда задумываясь над тем, насколько важны вводимые им в научный оборот факты» [3] См. В. С. Брачев. Заграничная агентура Департамента полиции (1883–1917). СПб., 2001, С. 7–8. .

Виктор Былинин

Около 11 лет — от 1906 — 1917 года — провели мы, русские эмигранты, в изгнании за границей.

Все эти годы мы жили на чужбине под неустанным наблюдением агентов царского правительства, которое окутало нас густой сетью шпионажа и провокации. Особенно сильно и мучительно проявлялось это в мировом центре культурной жизни — в Париже. Почти за каждым из нас ходили по пятам и французские, и русские филеры, на каждом собрании у входов и выходов и в самом зале мы встречали подозрительных субъектов, от которых за версту пахло охранкой и сыском; мы хорошо знали, что наша переписка перлюстрируется не только в центрах Российской империи и в ее пограничных пунктах, но и в столице Великой Республики, и на территории свободолюбивой Швейцарии; мы хорошо знали, что эта перлюстрация производилась русской политической полицией при тайном содействии местных полицейских властей, почтальонов и консьержей; мы хорошо знали все это — и ничего не могли поделать.

Не только русские эмигранты боролись с заграничной «охранкой», — против института заграничных полиций протестовали и во французской прессе, и с парламентской трибуны такие влиятельные политические деятели, как Жорес.

Когда глава французского министерства знаменитый Клемансо в ответ на ряд пламенных филиппик, произнесенных в палате депутатов Жоресом после разоблачения Гартинга-Ландезена, дал публичное обещание, что на французской земле отныне не будет иностранных политических полиций, мы знали, что данное обещание не воплотится в жизнь; и, действительно, филерская слежка за нами после этого нисколько не ослабела.

Но гораздо мучительнее и тяжелее для нас, русских эмигрантов, чем это «внешнее наблюдение», была та атмосфера недоверия и подозрения к своим товарищам, которая была порождена провокацией. После разоблачения Азефа подозрительность и взаимное недоверие приняли совершенно болезненный характер: подозревали чуть ли не всех, порой самых близких товарищей и друзей. Подозревали часто без всяких оснований, зря, но, с другой стороны, все же не принимали достаточных мер предосторожности для ограждения себя от провокаторов.

Как показало изучение, еще далеко неполное, архивов «заграничной агентуры» (так назывался центральный орган русской политической полиции за границей), через ее руки за период с 1905 по 1917 годы прошло около ста «секретных сотрудников» (провокаторов), в той или иной степени причастных к «внутреннему освещению» своих товарищей-революционеров, а иногда и к прямой провокации, — процент довольно значительный, если принять во внимание, что политических эмигрантов за это время в Западной Европе было не более четырех-пяти тысяч.

Понятно поэтому, что когда до Парижа в марте 1917 года дошли первые вести о Февральской революции, многие из эмигрантов обсуждали вопрос о том, что нужно захватить архивы политической полиции, которую эмиграция неизменно соединяла с консульством и посольством, и арестовать чинов «охраны». В силу разных обстоятельств, среди которых не последнее место занимало то, что в страстном желании попасть как можно скорее на родину и принять участие в работе «возрождения страны» многие видные революционеры не додумались войти в непосредственные сношения с таким ярким представителем старой власти, как посол Извольский, — и революционное выступление не состоялось.