Александр Андреев - Эсеры. Борис Савинков против Империи

Как сон прошел этот день. Жены наших каторжан повели нас в баню, кормили обедом, фотографировали. Гершуни, Сазонов и Карпович водили нас по общим камерам и знакомили со всеми товарищами. Потом в каторжном дворике с длинными столами среди цветов и флагов все вместе пили чай. Подходил к нам начальник каторги, расшаркивался, пожимал руки и все спрашивал, удобно ли нам в отведенных нам камерах.

Очень скоро всему этому был положен конец. После разгрома революции началась тяжелая полоса каторжной жизни, продолжавшаяся до 1917 года».

Лобастый мыслитель закончил читать и надолго задумался, он знал, что делать с узурпаторами и эксплуататорами. В обществе давно говорили: «Самодержавие всегда гуманно к приговоренным к казни». Эти пусть получат все, что им причитается за век издевательств над народом. А вот что делать с десятками тысяч этих пламенных революционеров с их лозунгами «Слава погибшим – живущим свобода» и «Смерть вам, тираны»?

Мыслитель вспомнил, как в тюрьмах эсеры ходили с арестантскими тузами на спине с надписью «Да здравствует революция» и тюремщики делали вид, что все в порядке. Он вспомнил, как над знаменитой петроградской тюрьмой «Кресты» среди бела дня вдруг взвился огромный красный воздушный змей с четко видимой со всех сторон имперской столицы надписью «да здравствует свобода – долой самодержавие!», и что даже после приказа самодержавия уничтожить змея, это сделано не было и гордый девиз просто улетел в небеса на глазах тысяч подданных. Он вспомнил листовки боевых террористических отрядов Партии социалистов-революционеров, которые читала вся империя: «Не плачьте о нас, мы сами идем на смерть, чтобы другим дать свободу жить. Плачьте по народу, по его великим безмерным страданиям, по его беспомощности, бессилию восстать и стряхнуть с себя палачей. Нет у народа сил постоять за себя, еще требуются иные люди, кто бы защищал его!» Он еще ничего не решил для себя, этот большелобый мыслитель, понимая, что эти романтики революции никогда не примут судьбу, которую он готовит бывшей империи. Мыслитель пододвинул к себе стопу материалов об эсеровских побегах и опять углубился в чтение:

«Пытались на каторге мы скверно, казенная пища была по-настоящему не свежей, невкусной и не сытной. Кроме ржаного хлеба, казенная порция к обеду сводилась к щам из гнилой капусты с микроскопическим кусочком супного мяса с душком. На ужин была гречневая кашица, скорее похожая на густой суп, а в холодном виде на кисель. Только по большим праздникам кашица заменялась пшенной кашей. В постные дни нам полагался постный суп или рыбная баланда, в которой плавали кости и жабры. Выдаваемый нам несъедобный черный хлеб, несмотря на постоянный голод, мы отдавали уголовным, которые так же его не ели, а выменивали на что-нибудь другое. Жилось голодно и самым большим лакомством для нас была картошка. Мы слабели и было очевидно, что надо бежать».

«Жандармы так и не узнали, как именно сбежал из здания суда эсер Петр Тарасов.

А ушел он очень просто. К концу суда, а он длился месяц и нас, подсудимых, было сто человек, когда судьи и стража устали, а надзор ослабел, во время перерыва, в тесной комнате для подсудимых Тарасов надел, специально принесенный с улицы фрак защитника со значком, и в толпе адвокатов, в нарочно устроенной сутолоке, вышел в коридор, а затем на улицу. Его хватились только поздно вечером, пересчитывая мужчин перед уводом из суда. Но так как оставленный пиджак Тарасова я поддела под широкое пальто и увезла в Бутырки, то тайна его исчезновения так и повисла в воздухе и о ней долго гадали судьи, адвокаты и следствие».

«Летом у нас товарищи часто занимались подкопами, так как это – путь массового освобождения, и все отдавались этому занятию с особым ражем. Третья эсеровская камера, отличавшаяся благонравием, так искусно взламывала половицы и затушевывала их, что самый тщательный обыск полов, производимый по всей тюрьме два раза в неделю, не мог сыскать ни щелочки, ни царапинки. В другой камере внутри небольшой печки вынимались кирпичи, туда через взрезанный пол пролезали подкопщики, за ними кирпичи закладывались обратно, печь топилась, и ни при каком обыске место взлома не вскрывалось».

«Я решила бежать, во что бы то ни стало. Я заметила, что тюремные ворота имели подворотню и охранялись часовыми. Уголовная Маша, которая служила уборщицей во дворе, подкопала доску под воротами, пока другие уголовные женщины разговаривали и отвлекали внимание часового. Через два дня Маша сообщила мне, что доска подкопана и только слегка засыпана землей.