Эдвард Радзинский - Лунин, или смерть Жака

ЛУНИН. Послушайте, мальчик, я редко шучу. (Он холодно и страшно посмотрел.) Священник закроет мне глаза. Только тогда вы шею мою получите. Если не так, Григорьев, добирайтесь до нее сами. И уж двух как минимум я с собой заберу при лучшем для вас исходе.

ГРИГОРЬЕВ. Но как же это можно? Дело ведь тайное... Я присягу дал...

ЛУНИН. А я уже все продумал... Священника... ты в ту камеру поместишь... со мной рядом... ну, где ты Марфу держишь... (Смешок.) А как душить меня начнете... криком его и разбудим.

ГРИГОРЬЕВ. Да крикнуть-то вы не успеете...

ЛУНИН. А я кричать и не собираюсь.

ГРИГОРЬЕВ. А кто же кричать будет?

ЛУНИН. А ты... как они душить меня начнут... убийцы-то... так ты сам закричишь. А они тебя поддержат. Сами душить будете и сами кричать! А когда священник прибежит на крик – вы ему: «Так и эдак, все по высочайшему повелению сделано, а твое собачье дело – глаза усопшему закрыть и тайну соблюсти». Учти: клятву с тебя возьму, и самую страшную, что все так выполнишь... Ты верующий...

ГРИГОРЬЕВ. (мрачно). Истинно верующий.

ЛУНИН. А иначе времени не теряй, уходи! (Грубо.) Ну, согласен, что ль?

ГРИГОРЬЕВ. Согласен, как же не согласен, коли вы за горло взяли.

ЛУНИН. Ничего. Сейчас я тебя за горло... а ночью ты меня. И квиты.

ГРИГОРЬЕВ. Ох, и шутник вы... Ну, я пошел.

ЛУНИН. А клятву... Клятву-то... вслух!

ГРИГОРЬЕВ. Христом-Богом клянусь...

ЛУНИН. А тех, кто удавит меня... пришлешь ко мне.

ГРИГОРЬЕВ. Не понял, Михаил Сергеевич... зачем?

ЛУНИН. На руки их поглядеть хочу... Это ведь не каждому дано увидеть руки, которые жизнь твою примут. И велишь дать им водки... и поболее... за мой счет... чтоб весело исполняли и громко кричали.

ГРИГОРЬЕВ. Значит, до трех, Михаил Сергеевич?..

Дребезжащий смешок ЛУНИНА. Дверь за ГРИГОРЬЕВЫМ закрылась. Стук засова.

ЛУНИН (женщине). Как же я не понял?.. Я ведь всегда встречался с тобой накануне. (Подмигнув в темноту.) Господа, попались! (Визгливо.) Попались!

И, страшно чему-то веселясь, он начинает торопливо одеваться. Он надевает черный шейный платок, потом серебряное распятие на шею, потом шерстяные чулки, кожаные порты, а поверх набрасывает на плечи беличью шубу.

Сам себя обряжаю.

Потом он вдруг впадает в глубокую задумчивость, будто силится что-то вспомнить. Потом тревожно глядит на свечу и торопливо ее задувает...

Чуть не спалил... тогда... зажечь надо... чтобы от двери все виднее было.

И он гасит свечу и зажигает жалкий огарок. А в это время ПИСАРЬ в помещеньице строчил будущие показания, диктуя вслух сам себе с удовольствием.

ПИСАРЬ. «А в десять часов пристав дистанции Машуков и начальник охраны капитан Алексеев вошли в комнату, где за караулом хранилось тело умершего государственного преступника... Михаила Лунина...»

В комнату совсем рядом с камерой ЛУНИНА быстро входит ГРИГОРЬЕВ и расталкивает спящую на нарах молодую бабу. Баба долго просыпается и, увидев ГРИГОРЬЕВА, счастливо-лениво тянется поцеловать его.

ГРИГОРЬЕВ. (отталкивая). Не до тебя, Марфа! Отстань! И вещи свои собери. Здесь сегодня совсем другой человек ночевать будет... МАРФА. А мы где же? ГРИГОРЬЕВ. Быстрее! Быстрее собирайся!

Баба было снова потянулась к нему.

(Истерически.) Не до тебя! И в комендантскую графинчик отнесешь!

МАРФА (усмехнувшись). Кому отнесть?

ГРИГОРЬЕВ. И курева... писарю. (Визгливо.) Что смотришь? Русским языком сказал. Писарю отнесешь и в комендантской пол потом вымоешь. Вторую неделю полы не моешь! Если баба полы не моет, она и мух давить перестанет! (И он выбежал.)

МАРФА (задумавшись, сонно напевает, покачивая голой ногой).

Ой, тошно, ой, Кто-то был со мной. Сарафан не так, И в руке пятак

В камере ЛУНИНА ЛУНИН, освещенный огарком; в полутьме сверкают мундиры, в стороне силуэт женщины.

ЛУНИН. Их разбудят посреди ночи. Они только размякли во сне, но их повлекут на мороз... и плоть их, охваченная холодом, превратится в деревянную колоду. Но даже это бесчувственное дерево пробьет дрожь, ибо они поймут, что без них... там... свершается ужасное... Попались, господа, попались!..

Часы бьют полночь.

Три часа... Три часа – триста лет – три тысячи – все пустые слова. А есть только то, что сейчас. Сейчас я есть. Три часа. «Сейчас»... вечность. (Задумался.) Я решился... Есть удивительная загадка, господа: «Улетают слова, но остается написанное...» О, сколько изустных проклятий и воплей тщетно носятся, носятся по ветру! Они бросаются к нам в лицо... вместе со снегом... но мы слышим!.. Да-с... (Лихорадочно.) Но стоит записать... пригвоздить вопли к жалкому клочку бумаги, и... (Смех.) Ох, какая это загадка. Например: коли я сейчас составлю бумагу, полную противогосударственной хулы... и если сия бумага будет... будет уничтожена! Немедля! Сожжена!.. Все равно как-то непостижимо: «улетают слова, но остается написанное»... Как только я закрою глаза... лакеи... обнаружат эту бумагу! Захватят! Торжествуя, сожгут!.. Но сначала... сначала прочтут! Прочтут тайну! Прочтут, упиваясь, счастливо! И запомнят все хулы! Хулы на господина их! Ибо лакеи! А для лакеев нет ничего приятнее, чем когда хулят господина их!.. После чего в придорожных трактирах... потом в гостиных... в дворянских собраниях... а потом уже при дворе самом!.. из уст в уста поползет сия исчезнувшая бумага! Ибо (кричит) «улетают слова, но остается написанное»! ...Итак, тайну... я решился... я посвящаю свою вечность странному соединению пера с бумагой...