Борис Тумасов: Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский

Боярин Лука подскочил, бородой затряс и тоненько взвизгнул:

- Нарядить к лопарям ратников!

- К чему ратников? - перебил Олекса. - Аль запамятовали, что есть на Руси великий князь Дмитрий Александрович, сын Невского, а Новгород, сколь помню, от него не отрекался?

- Воистину, - зашумели в палате. - На князя новгородцы завсегда возлагали обязанность город оборонять и дань собирать. Как вече в прошлые лета поступало? Звали князя, чтоб напомнить, какая за ним служба.

Боярин Спиридон руки воздел:

- Люди именитые, князь Дмитрий на дружину денег потребует!

- Что вече дозволит, то и получит, - перебил его посадник.

На время в палате установилась тишина, только слышалось, как с присвистом дышит гончарник Еремей да постукивает посохом о пол боярин Спиридон.

Молчание нарушил рыжий Архип:

- Князя Дмитрия, и верно, надобно слать к лопарям. Не ратников - княжье дело дань собирать.

Посадник усмехнулся хитро, бороду пригладил:

- Так будем ли слать гонца с грамотой к князю великому? Он ноне в Переяславле-Залесском.

- Слать! Просить князя Дмитрия!

От посадника Олекса направился не к своим хоромам, а к скотнице новгородской. Шел, размышляя. Под сапогами на меху снег поскрипывал. Покуда Русь под Ордой, беднеть казне. В добрые прежние времена тысяцкие не успевали учёт казне вести. А ныне? И от пятин [3]дань несчетная поступала, рухлядью [4]скотница полнилась. А ныне Орда ненасытная все требует, требует. Приходится кланяться великому князю…

У тысяцкого лик бородой оброс, а под нависшими бровями глаза зоркие, все замечают: какой кончанский староста зазевается, на мостовой плахи в срок не заменит, а уж не дай бог, в стене либо на стрельнице бревно с гнилью, Олекса грозой на виновников наскакивал.

Проходя вдоль стены Детинца, тысяцкий выбрался к срубленной из вековых бревен избе с зарешеченным оконцем.

У кованой двери два дюжих ратника в тулупах охрану несли. Увидев тысяцкого, буркнули слова приветствия. Олекса полу шубы откинул, ключ с пояса снял, открыл навесной замок, вступил в хранилище.

Тусклый свет едва пробивался сквозь запорошенное снегом оконце. Тысяцкий постоял, свыкаясь с полумраком, и двинулся вдоль стен, где стояли ларцы с золотым запасом, монетами из разных стран, слитками, драгоценными камнями. Проходил Олекса медленно, зная, чего сколько в каждом ларце, огорчаясь, что уменьшается их содержимое.

Он был скуп от рождения и бережлив, каждую копейку на учете держал. Оттого и уважали его новгородцы, знали: Олекса казну сбережет.

Незаметно от ларцов он перешел к стенам, где на колках была развешана вcякая пушная рухлядь. Подумал, что надобно непременно к лопарям подаваться за шкурами. Тут без дружины княжеской не обойтись…

Направляясь на выход, у двери приостановился, достал из ларца горсть монет, подержал на ладони холодное серебро. Из каких чужих стран попало оно в казну новгородскую?

Массивная кованая дверь скотницы закрылась легко. Навесив замок и прицепив ключ к пояску, тропинкой, проложенной в снегу, Олекса направился к воротам Детинца, минуя избу ратников. Новгород нанимал их сторожить свой покой, быть воротными стражниками, охранять казну, стоять на стенах и башнях.

Из Детинца Олекса вышел - время уже за полдень перевалило. Миновал собор Святой Софии, где за старым немецким подворьем были его, тысяцкого, хоромы. У колодца с обледенелым срубом вдовая молодка Лукерья поддевала ведра на коромысло. Тысяцкий замедлил шаг, сказав сам себе под нос:

- Хороша бабенка, сладка-а…

Лукерья метнула на Олексу насмешливый взгляд, поклонилась и пошла от колодца, чуть покачивая широкими бедрами. Тысяцкий долго смотрел ей вслед, мысль одна была: кабы не Филька, приголубил бы вдовушку. Да сын, Филипп, опередил, повадился к Лукерье. Приворожила она его, парень покой потерял. Спасибо, ушкуйники [5]уговорили податься с ними, и как ушел Филька два года тому назад, так ни слуху ни духу.

Вздохнул тысяцкий: на Лукерью у Филиппа губа не дура…

На боярском подворье Олексу поджидала жена Степанида. Маленькая, колобком подкатилась, причитая:

- Боярин-батюшка, ни свет ни заря, а он уж при деле. Еда-то на столе ждет. - И, накричав на дворовую девку, засеменила за мужем.

Олекса в сенях скинул шубу и шапку, в трапезную направился. Отодвинув стул, уселся к столу, уставленному едой. Но только чашу с кашей гречневой к себе подтянул. Хлебал нехотя: все Лукерья голову не покидала. Сказал сам себе: «А шла-то как, плыла…» - и губами причмокнул.