Габриэль Городецкий - Миф «Ледокола» - Накануне войны

Ясно, что на ближайшие два года политика Сталина определялась этой блестящей разведывательной информацией. Он полностью осознал опасность, подстерегавшую Россию в связи с решимостью Гитлера любой ценой добиться своих целей в Польше, и понял, что все попытки помешать такому развитию событий путем заключения военного союза обречены на провал. Стратегический план Гитлера требовал краткосрочного «модус вивенди» с Россией, пока он будет связан на Западе. Таким образом, движущей силой этих событий — фактически сразу после Мюнхенского соглашения — стала Германия. Подобно Англии Сталин, даже не замышлявший агрессивных действий, не имел времени для маневрирования и был вынужден отреагировать на немецкие требования, равносильные ультиматуму 33.

Когда Сталину стало ясно, что англо-франко-советские переговоры по военным вопросам не дадут результатов, он сделал выбор в пользу пакта, который так настойчиво предлагал Берлин. Во многом его шаг был продиктован пониманием, что Германия может поддаться искушению двинуться после разгрома Польши против Советского Союза, а Англия и Франция присоединятся к ней. Телеграмма Гитлера Сталину от 20 августа была составлена в ультимативной форме, что не ускользнуло от внимания Сталина. Он тщательно отметил толстым синим карандашом «совет» Гитлера принять проект соглашения в ситуации, когда отношение Польши к Германии таково, что «кризис может разразиться в любой день». Далее следовал комментарий Гитлера о том, что Сталин поступил бы мудро, если бы «не терял время» 34.

Эти соображения, а не планы агрессии или революционной войны, привели к заключению пакта. Советская политика в основе оставалась уравновешенной «реалистической политикой». Формулируя дальнейшие шаги, Сталин, по обыкновению, долго колебался. В этих условиях неминуемо проявились противоположные взгляды. Главными противниками Литвинова, а следовательно и коллективной безопасности, были Молотов и Жданов. Однако их изоляционизм был продиктован искренним желанием отгородить Советский Союз от войны, которая вот-вот должна была вспыхнуть в Европе, а отнюдь не стремлением к революционному выходу из положения 35. Сталин же исходил из конкретных возможностей. На протяжении почти всех 30-х годов он выступал за коллективную безопасность, стремясь уберечь Россию от разрушительной войны, пока в конце десятилетия не разуверился в успехе. Напрашивается вывод, что Сталин выбирал не оборонительный союз с Англией и Францией и не пакт с Германией, а такую политику, которая бы наилучшим образом отвечала безопасности Советского Союза.

Принимая во внимание его вполне понятные постоянные подозрения относительно возможности примирения между Англией и Германией, приходится усомниться в том, чтобы Сталин считал пакт стопроцентной гарантией западных границ России. Он не привел ни к скрепленному «кровью и сталью» братству с Германией, ни к возрождению давно забытой мечты о революционной экспансии. Он отразил относительную слабость России и прекрасное понимание того, что рано или поздно России придется встретиться с Германией на поле боя. Как мы увидим, политический курс после подписания пакта 1939–1941 годов дает основания для подобной интерпретации. Сталин сделал выбор в пользу меньшего из двух зол. Было бы ошибкой принимать за чистую монету собственное объяснение Сталина, что, подписывая пакт, он знал, что ему придется воевать с Германией и он стремился лишь к передышке. У Сталина не было альтернативы подписанию пакта. Динамичный ход событий 1939–1941 годов, часто по ошибке рассматриваемых как статический период, вызвал большие перемены в подходах и взглядах. Сталину пришлось реагировать на возникновение германской угрозы дипломатическими и военными средствами. Подготовка к войне началась, когда развернулись события, рассматриваемые в этой книге.

В конечном итоге явной целью договора было стремление использовать передышку. Но нельзя забывать, что в ходе этого процесса перед Сталиным обнажились долгосрочные замыслы Гитлера. Лишь в течение краткого периода во время «странной войны» Москва тешила себя иллюзией, что передышка достигнута. Но когда победоносный вермахт двинулся вперед, хладнокровие и самоуверенность уступили место тревоге и беспокойству.

Во время «холодной войны» было принято исходить из того, что Сталин последовательно проводил заидеологизированную политику, направленную на разжигание войны, которая проложила бы путь к мировой коммунистической экспансии. Суворов, конечно, изучал в военных заведениях курс марксизма-ленинизма, и тем удивительнее ложная интерпретация им основных марксистских положений. Общеизвестно, что ни Маркс, ни Энгельс ни оставили развернутой «военной доктрины». Исходя из пацифистских традиций утопического социализма XIX века, Маркс и Энгельс приветствовали революционную ситуацию, возникавшую во время войн, но одновременно поддерживали пацифистские настроения европейских социалистических партий. Это хорошо видно из уклончивого отношения I Интернационала к франко-прусской войне 1870 года и неспособности II Интернационала принять единую платформу об отношении к войне, начиная со Штутгартского конгресса 1907 года вплоть до самого начала первой мировой войны. Лишь один Ленин считал войну средством ускорения революционных действий. Авторитет Ленина в Интернационале объясняется тем, что он связал революцию 1905 года с поражением России в войне с Японией. Его аналитический доклад, призывающий к поражению своего правительства в войне — что считалось в то время ересью — был представлен на Циммервальдской конференции как мнение меньшинства. Легко было пропагандировать такие взгляды, находясь в эмиграции на лыжном курорте в Швейцарии. Груз ответственности, связанный с нахождением у власти после 1917 года, заставил его быстро отойти от воинствующих позиций. Вырабатывая новую доктрину, создатели Красной Армии могли руководствоваться лишь туманными и противоречивыми заявлениями своих идеологических лидеров. Вскоре им пришлось перейти на оборонческие позиции и разработать совершенно необычную доктрину, которая отвечала как универсальным общим, так и особым советским национальным потребностям.