Вячеслав Софронов - Отрешенные люди

Иван и Наталья, оставшись одни, какое-то время не решались начать разговор, делая вид, что с нетерпением ждут, когда вернутся родители.

- Да скоро они там?! - первой прервала молчание девушка и, вытянув шейку, глянула на замерзшее окно.

- Ты тоже с нами поедешь? - невпопад спросил Иван хриплым от смущения голосом и закашлялся, потер щеку рукавицей, заметил на ней дырку, спрятал за спину и, наконец, нашел себе занятие, начав протирать от изморози ближнюю к нему оглоблину.

- С кем же еще? - удивилась девушка. - Папа сказал, что вы и пригласили нас. А ты что не хочешь, чтоб я ехала?

- Нет... почему... поезжай, куда хочешь... можешь и с нами, и вообще... - нес околесицу Иван, все более понимая, что говорит совсем не то, надо бы о чем-то другом, чтоб разговорить Наталью, и вдруг спросил:

- А у вас тепло дома? Не дует?

- Чего? - не сразу поняла Наталья. - Не дует, ты спросил? Ха-ха-ха, залилась колокольчиком. - А почему у нас дома и вдруг дуть должно? Коль двери закрыты, то, само собой, не дует. У вас дует что ли? Почему спросил? Смешной ты какой...

- Да я вот совсем недавно с острога выпущен, а там дуло, шибко дуло, неожиданно для себя начал откровенничать Иван.

- Ты... в остроге сидел? - ужаснулась Наталья. - За что ж тебя туда запрятали?

- За правду, за что еще.

- Это ты зря. За правду у нас не закрывают в острог. Разбойничал, поди? Чего отнекиваешься? Я слыхивала от стариков про разбойников, про них и песни поют.

- Вовсе я не разбойник, - набычился Иван, - на Ирбитскую ярмарку поехал, чтоб приказных на чистую воду вывести, а меня там повязали и сюда привезли.

- Быть не может, - покачала головой Наталья, и ее большие глаза распахнулись еще шире. В отличие от отцовских, черных, они у нее были голубые, с длинными черными ресницами. Небольшой вздернутый носик придавал ее лицу смешливое выражение. Ивану приходилось оставаться с девушкой наедине всего-то третий или четвертый раз в жизни и сейчас, представив, что отец может повести его свататься к ней, Наталье, ему стало вдвойне неловко, и он постарался перевести разговор на что-то близкое, знакомое и понятное обоим.

- Валет у вас бежит хорошо. Добрый конь.

-- Ага, - согласилась Наталья и тут же оживилась, заговорила быстро, почти без перерыва, - только редко отец выезжает на нем. Я думала, бережет, а он все отнекивается, мол, некогда, дела все. Хорошо быть хозяином в доме: что хочешь, то и делаешь. А меня маменька все вышивать усаживает с утра и не пускает никуда. В храм и то с теткой Марьей хожу, если маменька приболеет. Ты вон объездил все кругом, а я только в деревне и бывала за рекой, когда по ягоды ходили. Сижу все дома, да в окошко поглядываю. Хоть зашел бы кто...

- Давай я к вам в гости ходить стану, - расхрабрился неожиданно Иван, мне отец разрешит и Орлика запрячь, кататься поедем.

- Что ты! - очень по-женски всплеснула руками Наталья. - Папенька, коль узнает, то прибьет на месте. Он знаешь у нас сердитый какой!

- Это кто там сердитый? - послышался сзади голос Василия Пименова, и Наташа, обернувшись, увидела отца, вышедшего на улицу вместе с Василием Павловичем Зубаревым. Лица у них слегка раскраснелись, а Пименов и вовсе дожевывал на ходу соленый огурчик, смачно хрумкая. - Я, поди, сердитый? Ты, дочка, сердитых еще и не видывала на своем веку. И не дай Бог наглядеться на них.

- Да нет, я... - попыталась возразить мигом оробевшая Наталья, но отец лишь махнул рукой и сгреб ее в охапку, усадил в санки, отвязывая застоявшегося Валета, вывел его на дорогу.

- Через Абрамовский мост поедем? - спросил Зубарев-старший.

- Давай через него и махнем, - отозвался Василий Пименов. - Догоняй! и, щелкнув кнутом, направил своего Валета в сторону реки.

Василий Павлович на ходу запрыгнул в санки, слегка придавив сидевшего посредине Ивана.

- Подвинься, - коротко бросил ему и поддал вожжами нетерпеливо вздергивающего головой Орлика. - Пошел! - громко свистнул так, что из-за соседних ворот затявкали обеспокоено собаки, вскочил на ноги, перехватил вожжи в левую руку, а правой защелкал в воздухе плетеным кнутом и погнал вслед за уже поворачивающим на Абрамовскую улицу Пименовым.

На реку они выехали почти одновременно, остановились возле штабелей леса, стасканного на берег еще летом и оставленного до распиловки на лесопильне, стоявшей неподалеку. Сегодня, в праздничный день, она была закрыта, и лишь сторож в большом тулупе с колотушкой под мышкой пританцовывал подле ворот, поглядывая на крестьянские обозы, едущие через реку. Пологий берег был сплошь укатан полозьями многочисленных саней, а дальше, по льду, тянулись две дороги: одна на ту сторону к деревеньке Савиной, а другая уходила, извиваясь широкой лентой, вниз по Иртышу, сворачивала вправо у Базарной площади, шла дальше возле крутоярья городского холма, нависшего над ней хищно, как зверь перед броском; далее, ближе к сизой дымке горизонта, ледовая дорога терялась, поблескивая издалека сине-зелеными искорками накатанного льда, словно по замерзшему оконному стеклу прошел острый отчерк алмазного камня.