Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога

Пот ручьями заливает лицо Пашки, слепит глаза, копится солёной влагой на губах, но он крепится, ни единым жестом не выдаёт, что ему тяжело, идёт геройски, как в строю. И только когда свернули в переулок и исчезла с глаз подавленная завистью неподвижная ватага ребят, он стащил с головы лисью шапку и с облегчением стал вытирать ею лицо.

Драгоценный груз — паутиновый кокон — я несу в боковом кармане.

За посёлком небольшая степушка. От тепла земля набухла, как на дрожжах, почернела: по ней потекла зелёной щетиной свежая майская травка. Тяжело переваливаясь с боку на бок, ходят по грязной дороге грачи. Стайка мелких птиц молча, торопливо проносится мимо нас, и хочется крикнуть ей: «Счастливого пути!»

У речушки нас встречает весёлый хоровод берёз, умытых тёплыми дождями. Рядом благоухает багульник, выбросивший свои ярко-зелёные липкие листочки. А ниже, у крутого берега и по буграм на солнцепёке, — подснежники, первые дары весны.

Дорога, пробежав ветхий мостик, раздвоилась.

Гурьяныч остановился, дождался меня.

— Нам влево, — сказал он, показывая на северо-восток, — С краю хорошо пойдём, дальше — чаща, местами бурелом. А за ним озёра. На них и заночуем. Сейчас на озёрах пролётная птица — утка, гусь, можно за моё почтенье побаловаться охотой.

Подходим к лесу. Гурьяныч задерживается и, склонив перед ним голову, ласково говорит:

— Прими нас, матушка тайга, мы к тебе с поклоном, — и входит в лес.

Меня всегда тянет в тёмные дебри тайги, в сумрачную синеву, где в вековом покое только ровный шум столетних сосен. Как это с годами становится всё ближе, всё ценнее!

Гурьяныч неожиданно замедляет шаг. Выпрямляется. Расстёгивает на груди однорядку. Тоже, видно, не может надышаться свежестью леса.

— Дух-то хмельной, того и гляди, с ног сшибёт. Пашка! — кричит он, не оглядываясь. — Рассупонь грудь, дыши во все меха — набирайся сил!

Пашке не до этого. Он весь мокрый, как дикий неезженный конь, взнузданный табунщиком.

Гурьяныч, несмотря на свои годы, оказался хорошим ходоком. В нём достаточно и проворства и поспешности. Он лёгок в движениях, шаги его тверды, уверенны. Голову Гурьяныч держит слегка откинутой назад. С таким человеком хорошо ходить по лесной тропе, и если свернёшь в сторону и отстанешь, сразу почувствуешь его опыт, его преимущество.

У широкой прогалины дорога теряется. Гурьяныч останавливается, привязывает повод к седлу и ласково смотрит в потускневшие глаза Кудряшки.

— Иди сама, тропу знаешь. — И тут же поясняет мне: — У лошадей память дай бог, как у зверя, где раз-два пройдёт — запомнит до смерти.

Он подтыкает за пояс полы однорядки, расправляет окладистую бороду и шагает дальше.

— Надо поспешать, захватить утку на вечернем перелёте. Ты, Пашка, не отставай.

Идём дремучим лесом. Под ногами еле заметный пунктир забытой, давно не хоженной тропки.

Кудряшка плетётся следом.

Куда ни посмотришь — колонны великолепных лиственниц, подпирающих свод из сквозных крон. Они спокойно, как пророки, следят за нами с высоты. Только иногда мелькнёт берёзка, или мрачной тенью встанет перед тобою ель. Тут всё таинственно, непостижимо, а ты шагаешь всё дальше и дальше в сумрак, не чувствуя ног, оглушённый черёмуховым духом. И не можешь понять, отчего в лесу так легко, отчего и шаги, и шелест прошлогодней травы, и пугливый взлёт птиц кажутся музыкой? Так бы и шёл вечно…

Я родился и вырос в могучих кавказских лесах, у подножия ледниковых вершин. Там, ещё в детстве, под сводом чинар, у костра пробудилась дерзкая мечта познать неведомое, проникнуть в недоступное. Там впервые я услышал чудесную музыку живой природы. Её пели ночные грозы, снежные обвалы, гремящие реки, ветры, птицы, а осенью — олени… На всю жизнь врезалась она в память. С тех пор много раз я слышал эту музыку по сибирским лесам, и всегда вспоминались кавказские чинары и детство, беспечное, милое детство, не обманувшее меня своей мечтою. И сегодня в тайге та же музыка, только весенняя, первозданная, зовущая.

Неожиданно впереди в чаще зашуршало что-то, послышалось звонкое хлопанье крыльев — какая-то птица поднялась, вспугнутая нашими шагами.

Пашка мгновенно вскидывает ружьё.

— Рябок… — шепчет Гурьяныч и пронизывает внука грозным взглядом. — Я те дам… С зимы заприметил парочку тут в березняке, не тронул; пусть, думаю, плодятся: нынче негусто стало этой птицы.

А сам достаёт из кармана однорядки тоненькую металлическую трубку — пикульку, манит меня пальцем: