Уильям Стайрон - Долгий марш

А полковник все так же спокойно обещал помочь санитарами, обещал вскоре приехать.

- Тяжелое зрелище, Люк? - услышал Калвер. - Ничего, держись, мальчик. - И все это лениво, с прохладцей, почти со скукой, голосом человека, которому неприятнее всего было бы выказать малейшее волнение, человека, которому в разгар упорных, жестоких боев дали кличку Каменный Старик. Ему не было и сорока пяти, но прозвище Старик подходило ему - в волосах блестела седина, а твердый, невозмутимый, отрешенный взгляд, какой бывает у молодых священников, говорил о преждевременной старости и, может быть, даже мудрости. Калвер увидел, как он положил наушники, встал и пошел к палатке оперативного отдела легким, пружинистым, мальчишеским шагом, бросив через плечо;

- Маникс.

Просто "Маникс". Голос был не резкий, не властный, но и не слишком мягкий - просто голос человека, привыкшего приказывать, и Маникс, тяжело опершись о плечо Калвера, оторвался от земли и пробормотал:

- Черт, дал бы хоть обед переварить!

Маникс презирал полковника. Грузно, не сгибая ног, он вошел за полковником в палатку, и, глядя ему в спину, Калвер подумал, что Маникс вообще презирает морскую пехоту. В этом он был похож почти на всех запасных, он лишь более шумно и открыто выражал свое мнение. И Темплтона презирал не за надменность и не за самодурство, а просто за то, что Темплтон был полковник и кадровый офицер, за то, что после шести лет свободы он, Маникс, оказался в полной его власти. Маникс возненавидел бы любого командира, даже благодушного, как Санта-Клаус, и сетования его, порой шутливые, но всегда слишком громкие (как сейчас), и смешили Калвера, и пугали. Калвер улегся головой к дереву. Пока что делать ему было нечего. Над ним в тишине гудел самолет. На опушке заворчал грузовик с разомлевшими санитарами и скрылся; вокруг в причудливых позах, с вещмешками в головах застыли спящие. Дремота охватила его, глаза слипались. Как школьника в классе в солнечный майский день, его вдруг неодолимо потянуло ко сну. Вот уже три дня шли учения, и спал он урывками, часа по четыре в сутки, а последнюю ночь вообще почти не спал; и сейчас он подумал: слава богу, хоть сегодня отосплюсь. Он задремал; ему грезился дом, белые коттеджи, летний отпуск у моря. Хорошая будет ночью прогулка. Он вздрогнул - слова эти были как запоздалое эхо тихого истошного крика, который он слышал недавно, - и с ужасом вспомнил, что спать сегодня не придется. Никому. Прошло всего несколько секунд.

- Хорошая будет ночью прогулка, - повторил голос.

Калвер открыл глаза и сквозь ослепительное кружево листвы и света увидел широкое, розовое, улыбающееся лицо сержанта О'Лири.

- Черт, - сказал он, - не напоминайте мне, О'Лири.

Сержант, улыбаясь, двинул плечом в сторону палатки оперативного отдела.

- Нашему-то никак вожжа под хвост попала?

Он хихикнул, нагнулся и, притворно застонав, взялся за ногу. Тоска, вдруг охватившая Калвера, была почти осязаемой, смеяться ему не хотелось.

- Вы еще подержитесь за ногу завтра утром, - сказал он, - и будет вам не до шуток.

О'Лири улыбался.

- Не стоит огорчаться, мистер Калвер, - сказал он. - Обычный марш-бросок. Вы и моргнуть не успеете, как все кончится. - Он помолчал, ковыряя носком башмака в сухой хвое. - Скажите, что там болтают насчет недолета в третьем батальоне?

- Почем я знаю, О'Лири? В газетах ничего не написано.

Проехал еще один грузовик с санитарами, а за ним джип, где сидел майор Лоуренс в каске, с выражением мрачной надменности на лице - руки его были скрещены на груди, как у легионера, въезжающего в завоеванный город.

- Но насколько я понимаю, - продолжал Калвер, снова поворачиваясь к сержанту, - кое-кому там досталось.

- Вот паразиты, -сказал О'Лири. - Спорить могу, что стреляли барахлом, которое валялось на Гуаме с сорок пятого. Неужели у них мозгов не хватает? Да я сам видел эти мины в прошлом году: лежат в штабелях с меня высотой, и дождь их поливает каждый божий день, и ржавчина их ест... И, видишь ты, брезентом их накрыли; а что в нем толку, если они там шестой год валяются. Помню, раз...

Калвер не прерывал его и почти не слушал - он опять засыпал. О'Лири был сверхсрочник, "старик" (хотя летами лишь немного старше Калвера), и только недавно записался еще на четыре года; не любить его было нельзя. На Гвадалканале он был совсем еще юнцом, но за прошедшие годы морская пехота сформировала его по своему образу и подобию, и он, наверно, не противился - он прирос, прижился к ней, как приживается пересаженная хирургом ткань руки или ноги. Он был сердечным человеком, добрым и в то же время - ревностным и опытным служакой. Он мог саркастически заметить: "Нашему-то никак вожжа под хвост попала", а потом пожать плечами и ухмыльнуться, выражая этим безразличным жестом то, что укладывается в голове только у профессионального солдата: "Конечно, я малость сомневаюсь в его решениях, но выполнять все буду охотно". И так же, как Хоббсу, ему многое сходило с рук. Калвер вспомнил прошлый вечер, когда полковник объявил о предстоящем завтра ночном броске, в котором они должны за тринадцать часов покрыть пятьдесят восемь километров расстояние от теперешнего лагеря до главной базы. О'Лири свистнул - громко, протяжно, недоверчиво, прямо в лицо полковнику - и в ответ получил лишь снисходительную улыбку; и в той же самой затемненной палатке, буквально через несколько мгновений, когда Маникс пробормотал: "Господи помилуй, пятьдесят восемь километров", и в голосе его было не больше горечи и недоверия, чем в свисте О'Лири, улыбка сошла с тонкого лица полковника и сменилась тенью легкого, сдержанного раздражения.