Уильям Стайрон - Долгий марш

Калвер не шевелился - он тоже вспомнил. Потом он посмотрел на часы, и сердце у него упало: шесть минут из десяти прошли так быстро, как будто их и не было. Он сказал:

- Слушай, Эл, а почему они должны идти? Если бы тебя мурыжили, как этих рядовых, ты бы захотел идти, не плюнул бы на все? Перестань ты их подгонять. Скажи по-честному: тебе разве не все равно, дойдут они или нет? Сам ты другое дело. Или я. Но остальные... Какого черта? - Он замолчал, подыскивая слова, потом слабо повторил: - Не все ли тебе равно?

Маникс приподнялся на локтях.

- Нет. Не все равно, - сказал он внятно.

Они оглянулись на полковника, стоявшего неподалеку. Полковник и майор, державший фонарь, склонились над картой. Маникс откашлялся, сплюнул. Овладев наконец голосом, он сказал:

- Видишь, сморчок стоит? Думает, что устроил нам баню. Пятьдесят восемь километров! В Штатах никто столько не проходил. Никто. Мы не проходили столько даже с Эдсоном в ту войну. А он себе имя хочет сделать - Темплтон, Каменный Старик. Инициатор самого большого марш-броска в истории морской пехоты...

- Но... - начал было Калвер.

- Он в восторге будет, если штабная рота окажется дерьмом, - продолжал Маникс, - в восторге. Это польстит его самолюбию. Теперь я его насквозь вижу. - И, кисло усмехнувшись, он повысил голос: - Что, капитан Маникс, вчера у вас, кажется, не все шло гладко? Чуть побольше esprit [*Дух (франц.)] вашим людям не помешало бы, а? - Голос его понизился, но по-прежнему был полон яда. - Ну так... ему. Я приведу мою роту, даже если придется тащить их на горбу, слышишь?

Спорить с ним было бесполезно. Калвер молчал, дожидаясь, пока он даст излиться своей ненависти и желчи. И как только Маникс кончил и перевернулся на спину, снова раздался крик: "Стройся! Стройся!"

Они двинулись дальше. Теперь песок не мешал - три километра им предстояло пройти по шоссе до следующего поворота на проселок. Короткая передышка не принесла облегчения Калверу: ноги стали чужими, гудели, он шел сгорбившись, подавшись вперед, словно старый подагрик, и снова потел, снова, не пройдя и ста шагов, изнывал от жажды. Каким чудом, подумал он, взглянув на мирное звездное небо, каким чудом мы продержимся до утра, почти до полудня? Мимо пронесся длинный автомобиль - на Север, к городскому веселью, может быть, даже в Нью-Йорк; он пробежал легко, почти неслышно, красные хвостовые огни ужалили мрак, ночь сомкнулась за ним, и Калвер еще острее ощутил свою оторванность от нормальной человеческой жизни. Он шагал сейчас среди теней, пришельцев из иного мира, и люди в машине, укутанные дремой и тьмой, промчались и не увидели их, как не видят пассажиры на пароходе рыбьих боев, кипящих в черном безмолвии океанской пучины.

Они шли и шли. Полковник по-прежнему шагал впереди, но уже медленнее, и у Калвера мелькнула отчаянная надежда - а вдруг он устал? Мысли диким хороводом закружились в его мозгу: ведь рано или поздно Темплтон должен устать, выбиться из сил, вдруг он переоценил себя и через час или два остановит колонну и посадит людей на машины, словно строгий отец, который едва приступит к наказанию, как жалость или раскаяние удерживает его руку. Но Калвер знал, что это пустая надежда. Они неуклонно шли вперед - мимо темных сосновых рощ, полей, залитых густым ароматом ковыля и земляники, мимо заколоченных домов и ветхих брошенных лавчонок. Но скоро и эти следы цивилизации остались позади и уже навсегда, потому что батальон опять свернул на песчаный проселок. Калвер снова обливался потом, но не он один - даже у полковника на чистых брюках выступил под поясом темный треугольник. Калвер слышал свое хриплое дыхание, прежний страх возвращался к нему: он ни за что не выдержит, сойдет на обочину. Это неминуемо, он слишком стар. Но тут в ночи загромыхал голос Маникса: "Эй, задние, подтянитесь, черт вас дери! Мы опять на песке! Шевелите ногами, подтягивайтесь! Подтягивайтесь, говорю! Лидбетер, у тебя что... слиплась? Сомкнуться! Сомкнуться, говорю!" Эти крики подстегнули и Калвера, но он услышал, как в ответ на них раздался слабый многоголосый стон, угрюмое ворчание. Ропот доносился лишь из роты Маникса, стон Калвера вторил ему, и Калвер сам не знал, что выражает этот стон - ярость, отчаяние или страх перед судьбой. Он плелся за полковником, словно овца на бойню за вожаком - тупая и покорная, слишком испуганная, чтобы негодовать или ненавидеть.

К исходу второго часа - еще четырех с половиной километров - Калвер всхлипывал от изнеможения. Он повалился в траву, чувствуя, что одна нога уже стерта и горит, будто кожу срезало бритвой.