Александр Чудинов - Жильбер Ромм и Павел Строганов. История необычного союза

В главе 1 я уже рассказывал о том, как название первого из путевых дневников Ромма – «Путешествие из Петербурга в Москву» – ввело литературоведа В.П. Семенникова в заблуждение, результатом коего стала выдвинутая данным автором в 1923 г. версия о знакомстве будущего монтаньяра с рукописью одноименного сочинения А.Н. Радищева. В наши дни эта гипотеза неоднократно и всякий раз убедительно опровергалась петербургским историком М.М. Сафоновым. Вместе с тем мне кажется далеко не бесспорной интерпретация М.М. Сафоновым высказываний Ромма в «Путешествии из Петербурга в Москву» о том, что русские крепостные находятся в лучшем положении, нежели французские свободные крестьяне:

Оценки Ромма озадачивали его биографов. <���…> Однако никто не задавался вопросом, насколько оправданно отождествлять написанное Роммом с его внутренними убеждениями, без учета того, как, в каких обстоятельствах и с какими целями гувернеру пришлось высказываться о крепостничестве. Никто из ученых не соотносил высказывания Ромма с позицией его патрона А.С. Строганова в решении крестьянского вопроса. А в этом кроется ключ к верному пониманию его позиции. <���…> Ученые не учитывали такого важного факта, что Ромм пересылал дневники путешествий Строганову-отцу и, следовательно, все оценки крепостного состояния предназначались для глаз русского вельможи и были тщательно согласованы со взглядами патрона. Невозможно поверить, чтобы Ромм был настолько ослеплен, что умудрился не заметить вопиющие факты крепостнического произвола в России. Конечно, в то время французский гувернер мало интересовался политическими вопросами, но даже простой наблюдательности пытливого ученого было достаточно для того, чтобы не пожелать Франции такого рабства, какое существовало в России. <���…> Несомненно, речь должна идти не о глазе, а о пере французского гувернера. В данный момент оно выражало взгляды того круга, настроения которого Ромм, призванный служить ему, не мог не учитывать. А если это так, то мы должны признаться, что ничего не знаем о том, каково было действительное отношение Ромма к крепостному праву [474].

Выше я уже отмечал, что в источниках нет никаких сведений о том, что Ромм «пересылал дневники путешествий» А.С. Строганову. И уж тем более подобное предположение выглядит странным в связи с данной поездкой, которую оба совершили бок о бок. Трудно себе вообразить, что Ромм по пути фиксировал те или иные бросавшиеся ему в глаза природные и исторические объекты лишь для того, чтобы потом ознакомить с этими беспорядочными записями графа Строганова, который вместе с ним проделал весь маршрут и видел то же самое собственными глазами. Ну и совсем уж невероятно, что Ромм стал бы записывать для графа французский перевод русского слова «могилы» ( moguilles ). Хотя А.С. Строганов долгое время прожил за границей, едва ли он нуждался для понимания смысла русских слов в услугах такого переводчика, как Ромм. Иначе говоря, подобные заметки риомец мог вести исключительно для себя, занося в них собственные, достаточно разрозненные путевые впечатления и не догадываясь, что когда-нибудь их сочтут «выражением взглядов» некого круга лиц.

Впрочем, лучшим способом разрешить все сомнения и преодолеть расхождения в интерпретациях является ознакомление читателя с полным текстом данного источника, каковой здесь впервые публикуется в русском переводе.

11 июля 1781 г. отъезд из С.-Петербурга с г-ном доктором Палласом.

20 – прибытие в Москву

Могилы (moguilles), или захоронения, – это рассеянные по равнине земляные холмы разной величины, под которыми покоятся останки знаменитых людей.

Мы выехали из Петербурга 11 июля 1781 г. Компания доктора Палласа оказалась весьма кстати для того, чтобы мы, просвещаясь, не замечали тягот монотонной езды по мощенной бревнами дороге, проходящей через болотистую местность и окруженной мрачным лесом. Присутствие этого знаменитого путешественника заставляло нас быть столь сдержанными в своих замечаниях, что я, например, предпочитал вообще держать язык за зубами, опасаясь сказать какую-нибудь глупость. Рядом с ним я весь превратился в слух, мои глаза и руки настолько оцепенели, что я не позволял себе вести никакого путевого дневника от Петербурга до Москвы, ограничиваясь немногими разрозненными наблюдениями.

В Новгороде помнят о таком проявлении английской глупости, которое вполне достойно фигурировать в анналах нелепостей этой чудаковатой нации. Некий [англичанин] заключил пари на очень скромную сумму о том, что трижды проскочит между языком колокола и самим колоколом, когда в тот будут звонить. Он проскочил один раз и второй, а на третий ему размозжило голову языком колокола. Так он потерял и жизнь, и заклад, а его случай ничуть не больше послужил уроком для других, чем множество прочих, столь же экстравагантных и трагичных, как этот.