Лев Стекольников - Необыкновенный махаон

Земля изнывала от зноя. Птицы примолкли. Только бабочки продолжали летать от цветка к цветку, но чувствовалось, что им тоже жарко.

Я схоронился за кустом черемухи и глядел на дорожку, на которой темнели лужи — следы ночного дождя.

Нет большего удовольствия для бабочек, чем сидеть в пестром обществе вокруг лужи и потягивать через хоботок прохладную, пахнущую прелыми листьями воду. Лужа на лесной дороге — это своего рода клуб для бабочек.

Из своего укрытия я видел, что на дороге сидели: рыжая перламутровка аглая, у которой на крыльях змеился черный узор, напоминающий число 1556, темно-коричневая с желтым ободком траурница, маленький шелковисто-голубой икар и мохнатая ночница — лунка серебристая. Все четыре бабочки ярко выделялись на серой полосе дороги.

Кроме меня, еще два глаза следили за «лесным клубом».

На старой березе, склонившейся над самой дорогой, сидел пернатый хищник — гроза насекомых — сорокопут-жулан. Он только что позавтракал крупным жуком, но при виде бабочек, сидящих на земле, у него, должно быть, вновь проснулся аппетит. Он нацелился и… бух — камнем бросился вниз.

«Кого же он схватит? — подумал я. — Аглаю, траурницу или не :уклюжую лунку?»

И что же! Сорокопут сидел возле лужи, слегка приоткрыв клюв. Вид у него был озадаченный. Он словно хотел сказать:

— Где же бабочки?

В самом деле бабочек не было видно.

Сорокопут сердито затрещал клювом — должно быть, выругался по-птичьи — и улетел.

Тут я подвинулся ближе и внимательно оглядел дорогу, березу и траву вдоль обочин.

И я увидел членов лесного клуба совсем близко от себя.

Траурница сидела на стволе старой березы в том месте, где отстает черно-белая кора, и была от коры не отличимой. У нее ведь нижняя сторона крыльев черная с белым ободком. Аглая притаилась в траве, где узкие черные тени писали на рыжей земле бесконечные числа, и словно шапку-невидимку надела. Икар по тревоге сел на ближний стебелек, сложил свои крылышки и стал похожим на голубоватый листик клевера.

А лунка поступила всех хитрее. У нее на каждом крыле (в верхнем углу) имеется круглое желтое пятно-, «луна». Бабочка и улетать не стала.

Она придвинулась к луже, и ее «луна» отразилась в воде.

Справа, слева посмотри — нет бабочки, а есть сломанный сухой сучок, лежащий на краю лужи.

Я вспомнил сорокопута, его озадаченный вид — и засмеялся:

— Вот так бабочки! Перехитрили!

Довелось мне однажды работать в Карелии зимой. Надо было срочно подготовить местность для съемки. Чтобы не ходить далеко на работу, мы с вычислителем Алешей поселились в заброшенной избушке, стоявшей на берегу лесного озера. Избушка эта напоминала старую черную баню, но зато находилась она в самом центре участка и мы были ею довольны.

Вечера зимою длинные, а развлечений у нас было мало. Поужинав, мы проверяли записи, а потом играли в шахматы или читали. Но жар от печурки и сонный свет фонаря «летучая мышь» очень скоро укладывали нас в спальные мешки.

— Собаку бы завести, что ли, — говорил Алеша, — недостает чего-то…

Я и сам чувствовал, что нам недостает третьего товарища; и, наверно, мы завели бы себе какого-нибудь Шарика или Тузика, когда бы не неожиданное вторжение в нашу жизнь нового «зимовщика».

Однажды вечером, иззябнув на работе, мы так раскалили нашу печурку, что она стала даже потрескивать. Я взглянул на термометр: 26 градусов!

— Не хватит ли топить, Алеша? — спросил я.

Вместо ответа я услышал возглас:

— Бабочка!

Действительно, на нашем колченогом столе, заставленном консервными банками и чашками, сидела зеленовато-желтая крушинница. Бабочка медленно ползла, перебирая слабыми лапками, то скручивая, то раскручивая тонкий хоботок.

— Вот чудо! Откуда она взялась? — спросил Алеша.

— Не вижу здесь чуда, — ответил я, — она зимовала в нашей избушке. И, наверно, спала бы до весны, когда бы ее не обмануло тепло…

— А как же, — перебил Алеша, — в стихах говорится:

Ведь эта бабочка уже прожила месяцев пять.

Я объяснил Алеше, что крушинница относится к зимующим насекомым. Она может прожить месяцев десять — самая долговечная бабочка!

Мы предложили нашей гостье каплю сиропа на конце карандаша, но она только ползала взад и вперед, бестолково тыча в стол хоботком.