Эдвард Радзинский - Ипатьевская ночь

В 1947 или 1948-м году в зимнее время к нам поступил очередной больной из заключенных. У него было состояние острого психоза по типу истерической психогенной реакции. Сознание его было неясным, он не ориентировался в обстановке, не понимал, где находится… Размахивал руками, порывался бежать… В бессвязных высказываниях наряду с массой других выразительных восклицаний два или три раза промелькнула фамилия Белобородова, на которую мы вначале не обратили внимания, так как она нам ни о чем не говорила. Из сопроводительных документов… стало известно, что в лагере он находится уже давно, что состояние психоза у него развилось внезапно, когда он пытался защитить женщину (заключенную) от побоев охранника. Его связали и, естественно, «обработали». Хотя видимых телесных повреждений при поступлении в больницу, насколько помню, у него не было отмечено. В документах его был указан год рождения 1904-й, что же касается его имени и фамилии, я их не могу вспомнить точно. Варианты, которые я припоминаю, следующие: Филиппов Семен Григорьевич, или Семенов Филипп Григорьевич. Через один – три дня, как это обычно бывает в таких случаях, проявление острого психоза полностью исчезло. Больной стал спокоен, вполне контактен. Ясное сознание и правильное поведение сохранялось впоследствии в течение всего срока его пребывания в психбольнице. Внешность, насколько сумею передать, у него была такая: человек довольно высокого роста, полноватый, плечи покатые, сутуловат… Лицо удлиненное, бледное, глаза голубые или серые, слегка выпуклые, лоб высокий, переходящий в лысину, остатки волос каштановые с проседью…»

(Далее она рассказывает, как больной стал откровенен с нею.)

«Итак, нам стало известно, что он был наследником короны, что во время поспешного расстрела в Екатеринбурге отец его обнял и прижал лицом к себе, чтобы он не видел наведенных на него стволов. По-моему, он даже не успел осознать, что происходит нечто страшное, поскольку команды о расстреле прозвучали неожиданно, а чтения приговора он не слышал. Он запомнил только фамилию Белобородова…

Прозвучали выстрелы, он был ранен в ягодицу, потерял сознание и свалился в общую кучу тел. Когда он очнулся, оказалось, что его спас, вытащил из подвала, вынес на себе и долго лечил какой-то человек…»

Далее шла история его дальнейшей жизни, нелепости, приведшей его в лагерь. Но самое интересное – в конце ее длинного письма.

«Постепенно мы стали смотреть на него другими глазами. Стойкая гематурия, которой он страдал, находила себе объяснение. У наследника была гемофилия. На ягодице у больного был старый крестообразный рубец… Наконец, мы поняли, кого нам напоминала внешность больного – известные портреты Николая, только не Второго, а Первого. И не в гусарском мундире, а в ватнике и полосатых пижамных штанах поверх валенок.

В то время к нам раз в полтора-два месяца приезжал консультант из Ленинграда… Тогда нас консультировал С.И. Генделевич, лучший психиатр-практик, которого я встречала на своем веку. Естественно, мы представили ему нашего больного… В течение двух-трех часов он «гонял» его по вопросам, которые мы не могли задать, так как были несведущи, и в которых он оказался компетентным. Так, например, консультант знал расположение и назначение всех покоев Зимнего дворца и загородных резиденций в начале века. Знал имена и титулы всех членов Царской Семьи и разветвленной сети династии, все придворные должности и т. д.

Консультант знал также протокол всех церемоний и ритуалов, принятых при дворце, даты разных тезоименитств и других торжеств, отмечаемых в семейном кругу Романовых. На все эти вопросы больной отвечал совершенно точно и без малейших раздумий. Для него это было элементарной азбукой… Из некоторых ответов было видно, что он обладает более широкими познаниями в этой сфере… Держался он как всегда: спокойно и достойно. Затем консультант попросил женщин выйти и осмотрел больного ниже пояса, спереди и сзади. Когда мы вошли (больного отпустили), консультант был явно обескуражен, оказалось, что у больного был крипторхизм (неопущение одного яичка), который, как было известно консультанту, отмечался у погибшего наследника Алексея. Мы этого не знали…

Консультант разъяснил нам ситуацию: существует дилемма, и нужно принять общее решение – либо поставить диагноз «паранойя» в стадии хорошей ремиссии с возможностью использовать больного на прежних работах по месту заключения, либо признать случай неясным, требующим дополнительного обследования в больнице. Но в этом случае мы обязаны тщательно мотивировать свое решение в органах прокурорского надзора, который непременно пришлет следователя по особо важным делам из Москвы… Взвесив эти возможности, мы сочли за благо для больного выставить ему окончательный диагноз – паранойя, в котором совсем не были уверены, и вернуть его в лагерь… Больной был согласен с нашим решением о возвращении в лагерь (разумеется, диагноз ему не сообщили), и мы расстались друзьями…»