Анатолий Степанов - Футболист

Анатолий Яковлевич СТЕПАНОВ

ФУТБОЛИСТ

Повесть

Почему он, похмельный, опять в этой комнате? Это было, было, этого не может быть!

Он сидел на диване, по-восточному свернув ноги кренделем. Он стриг ногти на пальцах ног. Он страдал оттого, что ногти были мраморной твердости, а большой и плотный живот не позволял вглядываться в проделываемую работу. Он был утомлен и одинок. Он кончил свое занятие и ощутил в пальцах ног ненужную чувствительность. Натянув носки и спустив с дивана ноги, он думал, ни о чем не думая.

В раскрытую балконную дверь втекал дрожжевой запах помойки. На балкон прилетели голубь и голубка. Они любовно ворковали и гадили.

- А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг... - сказал он и испугался своего голоса.

В комнате беспричинно обнаружились двое громадных. Один, правда, был поменьше, ухмылялся неопределенно почти невидимой пастью. А другой стоял полупрозрачным серым столбом.

- С чего начнем? - поинтересовался, уже не пугаясь своего голоса, он - хозяин.

- Мы - штангисты, - доложил меньшой и хихикнул, мерзавец. Большой утвердительно заколебался. Хозяин сквозь него явственно видел книжный шкаф.

Возникло то, что запомнилось навсегда: пустынная Инвалидная улица и он, решивший ради экономии носового платка высморкаться посредством большого и указательного пальцев, и достойная дама, вышедшая из-за угла, и звонкий щелчок сопли у ног дамы, и взгляд дамы, и стыд на всю жизнь.

Он шлепанцем небрежно швырнул в большого. Растерзанный тапок беспрепятственно прилетел к книжному шкафу.

- Какие вы, к черту, штангисты?! - обиженно сказал он.

В окошке неработающего телевизора появилось испуганное, несчастное, смешное лицо Жаботинского с дурными глазами. А над лицом - блестящее, очень тяжелое, бессмысленное железо. Почему Жаботинский? Почему не Курлович, не Тараненко?

Опять перекресток Инвалидной с Красноармейской. Он переходил Инвалидную, а из-за угла, с Красноармейской, выехал грузовик, сверкнул на него фарами и перевелся в профиль. Уже не глядя на грузовик, он интуицией переждал положенные мгновенья и шагнул на мостовую. Грузовик вез железные прутья, и их концы только-только выходили из Красноармейской. Огромная метла прутьев весело мчалась на него. Он уронил себя спиной на булыжник. Он лежал лицом вверх, а над лицом пронеслось тяжелое, колышущееся бессмысленное железо.

- Ты куда ее тащишь, куда?! - зарыдал во дворе мощный бабий голос.

Он с радостью прошел на балкон: интересно было узнать, кто на кого кричит. Сутулый, истощенный пьянством жэковский слесарь-водопроводчик Витя двигался по направлению к складу, неся на плече извивающуюся тонкую трубу. А кричала на него дворничиха Халида, прервавшая для этого беседу с двумя соплеменницами.

- Куда надо, туда и тащу, - с достоинством ответил Витя, продолжая движение.

- Закрыто там, нету никого! - Халида сделала свое дело и вернулась к прерванной беседе. Витя бросил трубу на землю и полез за папиросами.

Ничего любопытного. Витя заметил его на балконе и подмигнул. Боясь, что Витя потребует на четвертинку, он поспешно последовал в комнату и сел за письменный стол. Достав из ящика пачку бумаги и любовно отточив карандаш, он записал на белом листе все свои долги. На память. А потом сверился с записной книжкой.

Сквозь балконные прутья на него смотрела дьявольская рожа люмпен-пролетария Витьки. Она лежала на краю балконного пола, как голова Иоанна Крестителя на блюде, и была чрезвычайно довольна этим. В голубых ее младенческих глазах стояли веселые старческие слезы.

- Выпить хочешь? - спросил он. Витькины глаза ответили: "Да, да, да!"

- А зачем и для чего?

Голова исчезла, видимо, упала с четвертого этажа. Ударившись об асфальт, она подпрыгнула до уровня его окна и зависла в высоте, окончательно обретя форму идеального шара. Оттолкнувшись от балконных перил сильнейшей левой ногой, он воздухом побежал по направлению к голове.

Снизу вверх, из-под живота к лицу, с треском взметнулись сизые голуби, ужасно его напугав. Он потерял равновесие, но, сделав резкое движение руками и стремительно перебирая легкими ногами, вновь обрел его и, радуясь, уже уверенно побежал к голове. Голова приближалась и становилась все более похожей на футбольный мяч. На ней отчетливо прорезались кожаные дольки. Ему было прекрасно, как в Черном море в начале сентября.

Он привычно ударил по мячу внешней стороной стопы. Мяч не был мячом так, воздушный шар. Но и нога была невесомой. Кренясь под немыслимым на земле углом, он гнал мяч над Русаковской улицей к Сокольникам, к Ширяеву полю. Внизу мелькали пыльные крыши троллейбусов и провода делили улицу на аккуратные, геометрически правильные загоны, в которых беспорядочно перемещались разноцветные головы прохожих.