Иосиф Крывелев - История религий. Том 1

Известно, с какой свирепостью Кальвин подчинил инквизиционному режиму всю жизнь Женевы. Отнюдь не единственной, хотя и выдающейся по своему изуверству была его расправа с Мигелем Серветом. Можно было бы приписать такую нечеловеческую жестокость характеру самого Кальвина — мрачного и злобного мизантропа. Но его обхождение с Серветом не только не выделялось из всей религиозно-инквизиторской практики того времени, но даже было расценено коллегами Кальвина как в своем роде образцовое. Тихий и елейноблагостный Меланхтон назвал сожжение Сервета «благочестивым и достопамятным для всего потомства примером» 62.

Опубликование папой Иннокентием VIII в 1484 г. буллы «Summis desiderantis» 63послужило толчком к разгулу инквизиционного террора в отношении огромного количества людей, преимущественно женщин, по обвинению в колдовстве.

Размах и масштабы ведовских процессов, развернувшихся в XVI–XVII вв. в Западной Европе, превысили все, что творилось ранее. Преследование ведьм по своим масштабам и ожесточенности превзошло даже гонения, которым подвергались ереси и еретики. Поощряемые инквизиторами доносчики составляли списки сотен и тысяч женщин, повинных в ведовских деяниях, и трибуналы инквизиции привлекали к ответственности далеко не всех обвиняемых, а лишь то количество, с которым могла справиться их техника пыток и казней, а также соответствующее пропускной способности тюрем. Известно, например, что некто Труа-Эшель в 1576 г. заявил инквизиции, что он может сообщить ей имена 300 тыс. колдунов и ведьм. Полностью использовать благочестивое рвение доносчика инквизиция не смогла 64.

Были случаи, когда обвиняемые выдерживали все мучения до конца и погибали «нераскаянными». Но, как правило, «сознавались» все, причем не только возводили на себя дичайшие обвинения, но и оговаривали других людей. Вероятно, при этом играли роль не только пытки. В ряде случаев данные «ведьмами» показания наводят на мысль о том, что обвиняемая находилась в состоянии умопомешательства, так что в некотором смысле и сама верила в истинность своего нелепого бреда. Одни сходили с ума от пыток, другие были сумасшедшими уже к моменту их привлечения к следствию. В господствовавшей тогда духовной атмосфере всеобъемлющей фантастики, удивительного легковерия и религиозной истеричности психическое состояние многих людей обычно находилось в какой-то мере на грани патологии; особенно среди женщин было много истеричек, кликуш, одержимых, которые могли вообразить себя союзницами дьявола. А возможные в этом состоянии галлюцинации и даже сновидения подкрепляли несчастных в «воспоминаниях» о том, как они совершали путешествие на шабаш. Таким образом, не всегда признания были не «чистосердечными». Но это не снимает вопроса о той омерзительной роли, которую играла церковь в трагической эпопее ведовских преследований.

В раннее и среднее средневековье развитие естествознания не доставляло католической церкви особых хлопот. Относительно застойный характер феодальных производительных сил не выдвигал перед естествознанием тех задач, решение которых могло бы наталкивать мысль на антихристианские и антирелигиозные идеи. Наука располагала, как писал Ф. Энгельс, гениальными натурфилософскими догадками древних и весьма важными, но лишь спорадическими и по большей части безрезультатно исчезнувшими открытиями арабов 65, причем все это по своему содержанию не выходило за рамки христианско-католической догматики; метод же, который применялся отдельными мыслителями в их почти случайных и почти интуитивных прорывах к научному знанию, был столь же схоластическим, как и метод богословия и подчиненной ему философии. Это являлось дополнительной гарантией безопасности для христианского вероучения и для духовного господства церкви. А такие опередившие свой век мыслители, как Альберт Великий и Винцент из Бове, немедленно отступали от своих позиций и становились в позу католической благонадежности, как только оказывалось, что мышление ведет их в сторону от догматической ортодоксии.

И все же довольно рано церкви пришлось насторожиться в отношении тех методов, которые применялись алхимиками и астрологами. Истинной наукой ей представлялась лишь та, которая была основана на священных авторитетах и оперировала лишь словесно-схоластическими методами. Пока ученые занимались сопоставлением силлогизмов и сравнением своих умозаключений с тем, что говорят Писание и Предание, устои вероучения казались незыблемыми. Экспериментальная же наука даже в ее зачаточном виде и в тех парадоксальных формах, которые она приняла в астрологии и алхимии, выглядела как подозрительная новация, способная привести к неизвестным и, может быть, еретическим последствиям. Поэтому периодически на алхимиков и астрологов обрушивались гонения как на колдунов, находящихся в союзе с дьяволом.