К Тарасов - Единственный свидетель - бог

- Или не делают зла?

- Нет, добро.

- Так они делают добро?

- Доброта проявляется в отношениях, - говорит ксендз. - Да вы и сами это понимаете. Вот они привязались к дочери органиста. Буйницкий, пожалуй, относится к ней лучше, чем отец. Пани Анеля заботится обо мне. И потом, чтобы совершить преступление, я полагаю, надо вступить в конфликт. С кем у Стася Буйницкого могут быть конфликты? Сторожка, дом, костел - вот круг его забот и знакомств. Ударить человека насмерть? Нет, это он просто неспособен сделать.

- Если не секрет, Адам Михайлович, - спрашиваю я, - вы никогда не жалели, это не для следствия, а так, по-человечески интересно, что стали ксендзом этого костела в этом маленьком городке?

- Нет! - подчеркнуто твердо отвечает ксендз. - И какое сожаление вы подразумеваете? Что я не домогся стать епископом? Я к этому и не стремился. Я сам вышел из местечка. Эти люди мне близки, то есть были близки, старое поколение, близки и понятны, когда я был помоложе. А потом многое переменилось...

Мне интересно знать, что переменилось, но он молчит, взгляд его застывает на каком-то предмете за моей спиной, на чем-то, по-видимому, страшном, если, конечно, это не игра. Я оглядываюсь на алтарь и различаю там медленно двигающуюся фигуру. О господи, думаю я, кого же ты послал на исповедь следующим? Человек останавливается, прислушиваясь к тишине, вглядываюсь в сумрак костела. Затем вновь осторожно продвигается вперед и опять останавливается, соступив с алтарного возвышения.

Вежливое обращение к людям предписано мне служебными обязанностями, и я уже готов сказать: "Добрый вечер! Чем могу быть полезен?" - только я жду, когда человек приблизится.

В этот важный момент ксендз Вериго ерзает по скамье, и громкий предательский скрип прорезает тишину. Таинственный пришелец охает и поворачивает бежать.

- Стой! - кричу я возмущенно. - Буду стрелять! - Это чисто психологический прием, давление на нервы; я при невыясненных обстоятельствах не стреляю, не стреляю вообще, даже в воздух; это мне не нравится, стрелять каждый дурак умеет. Крикнуть: "Стреляю"! - дело совсем иное, тут проверка реакции, жизненного опыта, что ли, квалификации, сопричастности к делу. Кому раскрыться нельзя, того и выстрелы не остановят.

Человек, однако, послушно останавливается, и мы подходим к нему!

- Господи! - шепчет ксендз.

- Вы его знаете? - спрашиваю я.

- Да. Это Жолтак.

Передо мной стоит старик; в сумеречном свете рассмотреть его довольно трудно, но все-таки я замечаю, что он испуган и зол. Лет ему так шестьдесят, роста среднего, лицо изборождено морщинами, как кора, а одет он в какой-то мятый костюм и сапоги.

- Зачем вы сюда пришли? - спрашиваю я.

- Я искал пана ксендза.

- Откуда у вас ключ?

- Дверь была открыта.

Я гляжу на ксендза.

- Я закрывал, - отвечает ксендз.

- Открыто было, - повторяет Жолтак.

- А зачем вам ксендз?

- Мне надо с ним поговорить.

- Почему вы побежали?

- А кто бы не побежал? Испугался.

- Вот пан ксендз, говорите.

- Что вы хотели сказать, Жолтак? - спрашивает ксендз. - Не стесняйтесь, это следователь.

- Нет, - отвечает Жолтак. - Следователю я не скажу. Я хочу исповедоваться.

- Исповедоваться, - уныло повторяет ксендз. - Но тогда завтра. Сегодня я устал.

Я ксендза понимаю, сегодня исповедальня уже доставила ему два сюрприза.

- Мне все равно, - говорит Жолтак. - Завтра можно будет прийти?

- Да, - говорит ксендз. - Утром, пан Жолтак.

- Можно идти, - спрашивает у меня Жолтак, - или в милицию поведете?

- Идите, - отвечаю я. - Да, где вы живете?

- Замковая, четыре. - Жолтак поворачивается и прихрамывая выходит.

Дверь за ним закрывается, и я думаю, что не следовало его отпускать.

- Кто он, этот Жолтак? - спрашиваю я.

- Дворник городской. Тихий. В тюрьме, правда, сидел, я вам говорил, за поножовщину. Сейчас грехи замаливает. Знаете пословицу: "Чем молодость похвалится, тем старость покается". Такой вот случай.

- Значит, верующий? - говорю я.

- Смерти боится, - объясняет ксендз.

Мы выходим во двор, и я закрываю своим ключом дверь сакристии.

- Вот мой дом, - говорит ксендз. - Раньше здесь жил костельный сторож. Но после войны поселился я. Старый дом сгорел. Заходите ко мне.

Не роскошь, думаю я. Маленькая пристройка к ограде, три окошечка, односкатная черепичная крыша, общая площадь метров двадцать пять, зато нет соседей, ночью тишина, лужайка под окном, пьяные не бродят, правда, убийства совершаются вблизи.

- Спасибо за приглашение, - говорю я. - Обязательно воспользуюсь. Доброй ночи.