К Тарасов - Единственный свидетель - бог

Легкие шаги, тихий скрип подошв, сдерживаемое дыхание. Ближе, ближе. Близко. Стоп. Остановился. Стоит. Ну, смелее, взываю я. Вперед!

Полог плавно отодвигается, человек наталкивается на мой немигающий приветливый взгляд - может быть, он и не видит моих глаз, а видит какой-то объем там, где должно быть пусто, фигуру, сотворенную из мрака, более темную, чем сумрак костела, - и тишину пронзает крик ужаса.

- Вы-вы-вы - вы кто? - лепечет окаменевший человек.

- Я - инспектор уголовного розыска майор Иксанов, - говорю я и добавляю для нормализации обстановки: - Виктор Николаевич. А вы?

Не ответит ли на эти вопросы человек, осторожно отпирающий сейчас дверь сакристии, хотя все ключи от костела изъяты Максимовым и лежат у меня в кармане? Заодно приготовим пистолет, ибо удар подсвечником в лоб равноценен удару по затылку. Хотя эта предосторожность, думаю я, излишняя.

- Я - ксендз этого костела Вериго.

- А звать вас? - спрашиваю я.

- Адам, - и через мгновение, осмыслив, что представляется лицу официальному, добавляет: - Адам Михайлович.

ВЕЧЕР

- Что вы здесь делаете? - простодушно спрашивает ксендз Адам.

- Сижу, как видите. Гораздо интереснее, что собирались делать здесь вы? Наверное, пришли отдохнуть? - Я выхожу из исповедальни. - Пожалуйста!

- Нет, нет, нет, - бормочет ксендз. - Я пришел... Не знаю, зачем я пришел... Я машинально пришел...

- И ключи машинально скрыли от капитана Максимова?

- Я забыл... Они лежали в горке... Но вы не поверите... Вот, вы спокойны, курили, а он тут лежал... это страшно...

- Полно, Адам Михайлович, - говорю я. - Все мы спокойно ходим по земле, а в ней истлели миллиарды. Это неинтересно. И потом, согласитесь, не плакать же мне, глядя на эту исповедальню. Я здесь по долгу службы, а чем она привлекает вас? Вы-то что надеялись увидеть?

- Не знаю, - отвечает ксендз. - Сам не могу понять. Пришел домой тоскливо, сел читать - книга валится из рук, объяснить в двух словах невозможно...

- Зачем же в двух? - удивляюсь я. - Я готов выслушать.

- Вы иронизируете, Виктор Николаевич, и напрасно. Я старый человек, здесь прошла моя жизнь, большая часть жизни, сорок лет... И вдруг убийство, смерть, милиция... В этой исповедальне я выслушал тысячи признаний... А теперь на ней клеймо... Вы не поймете, надо знать, что значит быть последним ксендзом...

- Ну, почему же обязательно последним, - успокоительно говорю я. - И потом, согласитесь, немногое устойчиво в этом мире. Все обновляется, во всяком случае, подвержено изменению. Поверьте, если бы я был уверен, что я - последний следователь, я был бы очень рад. И про клеймо, по-моему, вы преувеличиваете; на вещах-то какая может быть вина. Кстати, Адам Михайлович, зачем покойного вынесли из исповедальни?

- Мы подумали, что он жив, - оказать помощь.

- Кто подумал?

- Кто-то сказал: "Шевелится!" Но не помню. Смятение, знаете, все ошеломлены, напуганы... Ужасно...

- Разумеется, - соглашаюсь я. - Полагаю, Адам Михайлович, вы закрыли за собой наружную дверь?

- Конечно, - поспешно заверяет меня ксендз и смотрит в глаза, словно ожидая похвалы.

- Зачем же вам понадобилось запираться?

- Да, зачем? - недоуменно повторяет ксендз. - Не знаю.

- Странно, Адам Михайлович, у вас получается, - говорю я. - О чем вас ни спросишь, ничего вы не знаете.

- Меня не за что осуждать, - гонорливо отвечает ксендз.

- Что вы, упаси, как говорится бог, - говорю я. - Я осуждать не умею. У меня, Адам Михайлович, другая профессия. Я обязан узнать, почему один человек лишил другого человека жизни. Мне надо многое понять, я рассчитываю на вашу помощь. Давайте присядем.

- И что вы хотите узнать? - сердито спрашивает ксендз. - Я уже отвечал на вопросы вашего человека.

- Я хочу знать, кто из присутствовавших сегодня в костеле людей не способен на убийство. Как вы думаете?

- Не знаю, - отвечает ксендз и спохватывается: - Что-то я заладил одно. Это день такой, перепутались мысли...

Потом он молчит - думает, и я молчу - жду, и молчание наше длится долго.

- Не способен вообще? - наконец спрашивает ксендз. - В любых обстоятельствах? Если так, то только пани Ивашкевич и дочь органиста. Белов, органист, Буйницкий воевали. У Белова и Буйницкого даже ордена есть. Хотя там другое дело... А в такой, мирной, жизни - не думаю, мне кажется, они не могут. Хотя... Художник? Его я не знаю. Жолтак? Было за ним дело, человека порезал ножом, мать избивал. Бог его поймет. Я? О присутствующих, есть правило, не говорят, но, наверное, тоже способен. Да все, буквально, все! - восклицает ксендз отчаянно и удивленно. - А еще экскурсанты приходили. Предводитель у них такой, знаете, человек - врет и не краснеет.