Алексей Юрчак - Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

Конечно, понятие «свои» широко распространено в русском языке и культуре вообще, включая контексты, не имеющие никакого отношения к Советскому государству и его идеологии [94]. В самом широком смысле использование термина «свои» в разговорном языке предполагает проведение границы между своими и чужими (несвоими). Важно, однако, что эта граница не является статичной и фиксированной раз и навсегда. Она подвижна, она может проводиться по-разному в разных контекстах. В период позднего социализма, в контекстах, где доминировали идеологические институты и авторитетный язык, термин свои приобрел особый смысл. Он заключался в наименовании особой общности людей, которая самоорганизовывалась по отношению к авторитетному дискурсу, являясь результатом этого дискурса. Однако эта общность людей, с одной стороны, отличалась от того, что на авторитетном дискурсе именовалось «советской молодежью с коммунистическим мировоззрением», а с другой стороны, отличалась от диссидентского собщества, сформированного по принципу противоположности авторитетному дискурсу. Таким образом, понятие свои в контексте позднего социализма невозможно определить в терминах бинарного противостояния, типа «простые люди — власть» или «подавление — сопротивление», как это ошибочно делается во многих исследованиях советского общества. Например, Кэтрин Ваннер пишет, что термины «свои» и «наши» в позднесоветском контексте использовались для описания сообщества простых советских людей, противоставлявших себя репрессивному Советскому государству. «Свои» или «наши», согласно Ваннер, формировались благодаря «общему для всех ощущению подавления со стороны государственного аппарата», благодаря чему всех «нас связывал общий опыт противостояния им — врагам, власти, ее институтам» {178} . Другая исследовательница, Дейл Песмен, говорит о том же, хотя и в несколько иных терминах: в советском контексте словосочетание «свой человек» означала, что «с этим человеком можно было говорить открыто, не боясь, что твои слова будут использованы против тебя» {179} . Такая картина советского общества упрощает действительность, воспроизводя уже знакомый стереотип бинарного социализма, согласно которому социальные отношения в Советском Союзе будто бы сводились лишь к отношениям подавления и сопротивления или направленности одних против других (см. главу 1). Кроме того, в этом описании граница между своими и чужими выглядит слишком уж фиксированной и неизменной — здесь находимся все мы, а там находятся они — государство. В действительности же, как отмечалось выше, эта граница передвигалась, могла часто меняться, распределяясь по-разному в разных контекстах и охватывая разные пространства и разных субъектов. Порой она менялась в процессе общения.

Вообще, как справедливо отмечает Кэролайн Хамфри (Humphrey 1994), при советском социализме такие понятия, как «государство» и «государственные институты», имели особую форму, в результате которой простые противоставления, типа «государство»/«общество» или «публичная сфера»/«приватная сфера», были невозможны. В контексте социализма система государственных отношений пронизывала все общественное пространство сверху донизу, воспроизводясь на каждом уровне заново, имея многоступенчатую иерархию (nesting hierarchy), наподобие матрешек {180} . То есть одни и те же субъекты могли оказаться то в одних, то в других сообществах. Не секрет, что любой начальник, продавец, вахтер или дворник воспроизводил на своем уровне, в своем служебном контексте модель отношений, характерную для государственных институтов. При этом за пределами данного служебного контекста эта институциональная модель отношений моментально менялась, и «вахтер» здесь оказывался «нормальным человеком» или «своим». Такая система институциональных отношений не позволяет рассматривать советскую систему по бинарной схеме противопоставления государство — общество. Аналогично и сообщества своих не укладываются в эту схему.

Среди терминов и выражений, которыми пользовались в повседневной речи рядовые комсомольцы и комсорги для того, чтобы в определенных контекстах идеологической работы и авторитетного языка отличать себя и своих товарищей от так называемых «активистов» или «диссидентов», термины свой и его синоним нормальный человек были наиболее распространенными. Понятия «диссидент» и «активист» в данном случае описывают не реальных субъектов, а некие идеальные типы. В действительности отношение к авторитетному дискурсу у разных людей могло быть более или менее «активистским» или «диссидентским». Тем не менее для нашего анализа эти упрощенные типы удобны, поскольку для большинства людей, похожих на героев данной главы, они служили ориентирами, по отношению к которым они определяли себя, «своих» и «нормальных людей». Хотя отношение активистов к авторитетному дискурсу может показаться прямой противоположностью отношения диссидентов к этому дискурсу, в действительности они имели много общего. Мы уже писали в главе 1, что идеальные «активисты» и «диссиденты» воспринимали авторитетный дискурс буквально — то есть как правдивое описание реальности [95](как считали активисты) или лживое описание реальности (как считали диссиденты) {181} . «Активисты» искренне верили в авторитетную версию социализма, призывали людей быть более сознательными, пытались поднять дух энтузиазма и трудолюбия, писали письма в газеты и райкомы о нарушении закона должностными лицами и так далее. Среди представителей молодого поколения настоящие активисты встречались настолько редко, что при столкновении с ними многие испытывали неуверенность: кто они — искренние и принципиальные люди, наивные простаки или циничные карьеристы {182} ? Инна, 1958 года рождения, учившаяся в конце 1970-х — начале 1980-х годов на историческом факультете Ленинградского университета и впоследствии работавшая школьной учительницей, была знакома с одним откровенным «активистом» в студенческие годы. Этот юноша казался большинству его сверстников идеалистом — на комсомольских собраниях он часто просил слово и критиковал первичную комсомольскую организацию исторического факультета за то, что она, по его выражению, «не следовала ленинскому принципу демократического централизма, который должен лежать в основе всех партийных и комсомольских организаций» {183} . [96]Несмотря на то что этот студент выступал с позиции ленинских принципов, за свою активность он получил несколько строгих выговоров и в конце концов был исключен из комсомола и университета. Для одних студентов он был наивным идеалистом, для других — просто глупцом. Всем казалось, что куда разумнее направлять свою творческую энергию на достижение реальных целей, чем требовать от идеологического органа действовать в соответствии с буквальным смыслом партийных заявлений, которые практически никто, включая руководство самого этого органа, буквально не воспринимал.