Борис Акунин - Любовь к истории (сетевая версия) ч.5

Самый яркий исторический пример — Наполеон. Только безграничная вера в собственный гений и удачу могли побудить императора отправиться в самоубийственный поход на Москву. Ну а я совсем не Наполеон и насчет своей удачливости особенно не обольщаюсь. Она присутствует (тьфу-тьфу-тьфу), но не в фандоринских масштабах. Дважды в жизни брал "зеро" на рулетке (при том что бывал в казино всего шесть или семь раз). Почти всегда выигрываю в "орел-решку"; в половине случаев, если один шанс из трех. С маленькими шансами предпочитаю не рисковать — это самый главный секрет успеха.

— Во многих ваших книгах — хоть в «Алмазной колеснице», хоть в «Смерти на брудершафт» возникает умный, ловкий, хитрый иностранец-одиночка, который с блеском рушит планы храбрых, но неповоротливых русских. (Вообще, у вас самые яркие злодеи — иностранцы, которые то из Англии приезжают женщин резать, то Ходынку устроят, то Сталину с помощью авторучки-убийцы внушат, что войны не будет). В «Беллоне» есть, скажем так, персонаж, очень похожий на этих ловких иноземцев. Откуда все это?

Игра со стереотипами. "Враг" и "чужой" в подсознании — очень близкие понятия. Но хороших иностранцев у меня в книжках тоже хватает.

— Вы написали про Крымскую войну. В истории России вообще остается все меньше эпох и эпохальных событий, которые вы в своих книгах не затронули. Есть эпоха, которая не волнует вас вовсе?

Есть эпохи, которые кажутся мне скучными. Но это, вероятно, из-за того что я мало их знаю. Например, эпоха царя Михаила. Или первая половина 16 века.

— Кстати, к предыдущему вопросу: один критик высказал здравую мысль, что в современной русской литературе почему-то вообще не затрагивается тема декабристского восстания. Хотя более романтический, захватывающий и трагический — и подходящий именно вам — сюжет представить трудно. Вы же лишь вскользь коснулись восстания в «Герое иного времени». Вам не хочется написать роман об этом?

Мне-то как раз кажется, что с декабристами всё жевано-пережевано. У каждого читателя есть об этом событии и его персонажах собственное представление. С таким материалом трудно работать.

— Что касается Анны Борисовой. Насколько вообще трудно писать от имени женщины? Что в этом особенного? И как вы пытались создать у читателя ощущение, что пишет именно женщина?

Я придумал себе писательский стиль, противоположный моему. Не строгая геометрия, где выверены все пропорции и каждый абзац выполняет некую полезную сюжетотолкающую функцию, а нечто пунктирное, иногда ходящее кругами, чтобы зафиксировать не столь важный сюжетно, но эмоционально насыщенный момент. То есть письмо, в котором процесс важнее результата, строчка важнее страницы, а страница важнее главы. Хотя как пишут женщины на самом деле, я понятия не имею. Вероятно, каждая по-своему. Моя Анна Борисова — так, как я изобразил.

— Почему-то приходит на ум высказывание Орсона Уэллса: он говорил, что творчество по природе своей — женская вещь («это не имеет ничего общего с гомосексуализмом, но в интеллектуальном смысле художник должен был человеком с женскими склонностями»). Вы с ним согласны?

Первый порыв — сказать "нет". Мне всегда казалось, что творчество (то есть изобретение вещей, не существовавших прежде) — это скорее мужская прерогатива. Но тут же вспомнил, что японскую литературу, например, создали женщины. Наверное, самый лучший писатель — это такой творческий андрогин вроде Флобера или Толстого: мужского и женского намешано примерно поровну.

— В романе «Там» все герои попадают после смерти в тот загробный мир, в который верили. Условно говоря, католичка, убежденная в своей греховности, отправляется в чистилище, а православный пускается в мытарства. Каким образом вы пришли к этому взгляду на посмертное существование? Смертник-шахид в «Там» после смерти попадает отнюдь не в ад, а именно в тот рай, о котором мечтал. В «Беллоне» же есть фраза: «Ты совершил преступление, но ты верил, что поступаешь правильно. А Там за это прощают». Насколько вы согласны с этим утверждением?

Я не знаю. Лично я бы за благие намерения многое прощал, но мое дело маленькое. У писателей с "божественными" вопросами часто сумбур. У Булгакова, если помните, в разных местах на вопрос о вере даются разные ответы. В "Белой гвардии" во время турбинского вещего сна Бог говорит: "Ну не верят, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно". А в "Мастере" — здрасьте: "каждому будет дано по его вере".