Александра Толстая - Жизнь с отцом

Я посмотрела на него с удивлением.

— Что вы, Душан Петрович, что вы говорите? — переспросила я его, надеясь еще, что он шутит.

— Ничего. Не волнуйтесь. Мы потихоньку с Варварой Михайловной послали вашу мокроту в Тулу исследовать, оказалось, у вас много туберкулезных палочек есть, — сказал Душан Петрович и вдруг залился неудержимым хохотом.

Глядя на него, и я с трудом сдерживала приступ подступавших к горлу не то смеха, не до рыданий. Наконец, справившись с собой, я оставила хохочущего Душана в зале и пошла к отцу.

— Я знаю, — сказал он, отвернувшись, как будто умышленно избегая моего взгляда, — знаю, будем надеяться на Бога.

Он не мог говорить, да и я с трудом удерживалась от слез. Я поспешно вышла из комнаты.

А на другой день вызвали врача из Тулы, и они вдвоем с Душаном Петровичем стукали, слушали меня и нашли активный процесс в обоих легких.

— Завтра же в Крым, — сказал мне тульский доктор.

— Я не могу, не поеду, доктор, нельзя ли здесь меня полечить?

— Нельзя. Если здесь останетесь — будет плохо. Нужен воздух, солнце. В Крыму поправитесь через два месяца.

Я тотчас же собралась. Отец сидел в кабинете, когда я пришла проститься с ним.

— Прощай, голубушка, — сказал он и заплакал.

Я бросилась перед ним на колени, стала целовать его руки.

— Ну полно, полно, душенька, — говорил он. — Бог даст скоро увидимся.

Я выбежала из комнаты. И меня охватил ужас: вдруг я никогда больше не увижу его! Я снова вошла. Он сидел все в том же положении… Я опять бросилась перед ним на колени, схватила его руки.

— Уйди, Саша! — крикнул он мне почти сурово.

В Крыму врач Альтшуллер, когда-то лечивший моего отца, с удивлением спросил, увидавши меня толстую и с виду здоровую:

— Вы зачем в Крым приехали?

— Выслушайте, говорят, туберкулез.

— Не может быть, — сказал доктор. Но выслушавши, отнесся серьезно: Исполняйте все мои предписания и через два месяца не туберкулез вас съест, а вы его с вашим организмом…

В Крым со мной поехала Варвара Михайловна, знавшая хорошо стенографию, и я решила не тратить зря времени, а усовершенствоваться в стенографии, которой я давно уже занималась. "Это будет отцу сюрприз", — думала я. И я ежедневно занималась несколько часов, записывая решительно за всеми: за Варварой Михайловной, которая болтала без умолку, за больными в пансионе, которые без конца говорили о температуре, весе, усиленном питании.

Стенография радовала меня, давала смысл и цель моему пребыванию в Крыму, но было одно незначительное обстоятельство, которое меня приводило в отчаяние. Один раз, когда я мыла голову, все мои и без того небольшие волосы, остались у меня в руках. На голове образовались плешины, пришлось остричься. Отец терпеть не мог стриженых.

"Вот ахнет, как увидит, — думала я, — опять будет говорить, как ты дурна, как дурна!"

Я делала все для того, чтобы поправиться, исполняла все предписания Альтшуллера, даже стала есть мясо, и силы мои быстро восстановились.

Каждый день я получала от отца письма и каждый день писала ему.

"Хочется написать тебе, милый друг Саша, и не знаю, что писать. Знаю, что тебе желательнее всего знать обо мне, а о себе писать неприятно. О том, как ты мне дорога, составляя грех исключительной любви, тоже писать не надо бы, но все-таки пишу, потому что это думаю сейчас. Внутреннее состояние мое в последние дни, особенно в тот день, когда ты уезжала, была борьба с физическим, желчным состоянием. Состояние это полезно, потому что оно дает большой материал для работы, но плохо тем, что мешает ясно мыслить и выражать свои мысли, а я привык к этому. Нынче первый день мне лучше, но ничего кроме писем: Шоу еще об обществе мира и еще кое-кому не писал. Ге занят книжечками, которые уже в сверстанном виде и меня радуют. Нынче был еще здесь Соломахин*, тоже меня радующий своей серьезной религиозностью. Зачем родятся и детьми умирают, зачем одни век в нужде и образованы, другие век в роскоши и безграмотны, и отчего одни люди, как Соломахин, весь горит, т. е. вся жизнь его руководима религией, а другой, другая, как ложка не может понять вкуса той пищи, в которой купается?

Вчера ездил с Булгаковым, нынче с Душаном. Дэлир покоен, погода чудная, фиалки Леньки* душат меня, стоя теперь передо мною. Как-то у вас? Что-то пишут, что там холодно. Пиши ты или Варя каждый день. Л.Т.".

Последнее письмо отца от 17 мая было особенно бодрое, радостное. Я уже считала дни и с нетерпением ждала, что вот-вот опять буду вместе с ним, что буду опять работать для него.