Александра Толстая - Жизнь с отцом

— Доктор! — крикнула я. — Доктор! Пот! Она потеет!

Доктор безнадежно махнул рукой.

— Пот, да не тот! — не поднимая головы, буркнул он.

Все вошли в комнату. Отец сел у кровати и взял Машу за руку. Чуть светила загороженная лампа. Было тихо, все молчали, только слышалось угасающее дыхание Маши. Оно становилось все реже, реже, стало прерываться и затихло. У окна глухо рыдал Коля.

"26 ноября. Сейчас час ночи, — пишет отец в дневнике. — Скончалась Маша. Странное дело, я не испытывал ни ужаса, ни страха, ни сознания совершающегося чего-то исключительного, ни даже жалости, горя. Я как будто считал нужным вызвать в себе особенное чувство умиления, горя и вызвал его, но в глубине души я был более покоен, чем при поступке чужом, не говорю уже своем, нехорошем, не должном. Да, это событие в области телесной, и потому безразличное. Смотрел я все время на нее, когда она умирала — удивительно спокойно. Для меня она была раскрывающееся перед моим раскрыванием существо. Я следил за его раскрыванием, и оно радостно было мне. Но вот раскрывание это в доступной мне области прекратилось, т. е. мне перестало быть видно это раскрывание; но то, что раскрывалось, то есть. Где? Когда? Это вопросы, относящиеся к процессу раскрывания здесь и не могущие быть отнесены к истинной, внепространственной и вневременной жизни".

Как узнали на деревне, что умерла Мария Львовна — заголосили бабы, прибежали к дому, старушки просились посидеть около ее тела. Иные выли по обычаю с причитаниями, иные фартуками вытирали сердечные, искренние слезы. Бабы шепотом переговаривались, вспоминая, что она кому сделала: кого лечила, для кого в поле работала, кому слово ласковое сказала. Они, попеременно, сидели день и ночь у Машиного гроба до самых похорон. А когда ее понесли по деревне*, из изб выбегали мужики, бабы, клали медные деньги в руку священника и заказывали панихиду

Отец проводил гроб до ворот и пошел домой. Никто не решился пойти за ним, говорить слова утешения…

"Живу и часто вспоминаю последние минуты Маши (не хочется называть ее Машей, так не идет это простое имя тому существу, которое ушло от меня). Она сидит, обложенная подушками, я держу ее худую, милую руку и чувствую, как уходит жизнь, как она уходит. Эти четверть часа — одно из самых важных, значительных времен моей жизни"**.

Дорик Сухотин, пасынок сестры Тани, был славный мальчик, кроткий, добрый, но слабовольный. Учился он плохо. Отец часто внимательно вглядывался в него.

— Ты, Дорик, молишься?

Дорик опускал свои большие черные глаза, краснел и шептал:

— Молюсь.

— А как ты молишься?

— Отче наш, Богородицу говорю…

— А своими словами не молишься?

Дорик конфузился и умолкал. Отец все чаще и чаще заговаривал с ним о молитве, жалости к животным, о Боге, и Дорик стал привыкать к таким разговорам.

С деревни к отцу приходили мальчики за книжками. Отец говорил с ними о прочитанном. Постепенно разговоры эти углублялись и перешли в постоянные занятия. В этих занятиях осуществилась идея отца о том, что главное в преподавании не формальные знания, не обучение письму и счету, а религиозно-нравственное воспитание. Из отдельных предметов они занимались только географией.

После нашего обеда, в начале восьмого часа, внизу в передней слышались хлопанье дверей, веселые, сдержанные голоса ребят. Отец торопился к себе в кабинет, собирал листочки, книжечки и, весело улыбаясь, шел вниз, в библиотеку. Обычно приходило человек восемь-десять, но бывали дни, когда набиралось их до двадцати. Такое количество ребят стесняло отца, занятия, которые он вел, требовали интимности. Самыми постоянными учениками были четверо: Дорик Сухотин, Коля Ромашкин, Паша Резунов и Петя Воробьев. Отец любил их, особенно Колю и Пашу. Паша был вдумчивый мальчик, серьезно и внимательно воспринимал услышанное, если спрашивал, то всегда со смыслом, стараясь вникнуть, понять. Голубоглазый, веселый, привлекательный мальчуган Коля, с ямочками на щеках и на подбородке, был чуток, схватывал на лету, быстро загорался и так же быстро остывал. Все же на некоторое время влияние отца сказалось на нем. Еще мальчиком его отдали в кондитеры-ученики в г. Тулу. Он там не ел мяса, не пил, не курил, и товарищи прозвали его толстовцем.

Отец не мог заниматься с детьми при посторонних. Иногда, под влиянием настойчивых просьб, он уступал, но делал это с большой неохотой. К занятиям он готовился, записывал в дневнике или на листочке все, о чем намеревался говорить с ребятами.