Случай свел меня в середине 60-х годов, когда я работал в Стокгольме, и с «дядей Вилли». Вилли Брандт регулярно приезжал в Швецию летом на так называемые неформальные Харпсундские встречи лидеров международной социал-демократии в загородном имении шведских премьер-министров Харпсунде. Как журналист я аккредитовывался на этих встречах и принимал участие в пресс-конференциях. Однажды по знакомству я ехал в Харпсунд в одной машине с Улофом Пальме, который был тогда министром просвещения и «наследником» премьера Таге Эрландера. Я восхищался этим умнейшим человеком своего времени, несколько раз встречался с ним для интервью, а когда он пал жертвой террористического акта — от всего сердца скорбел по нему и соболезновал шведской социал-демократии и шведскому народу, потерявшим великого лидера…
Тогда в Харпсунде я много раз бывал на расстоянии одного шага от «дяди Вилли», фотографировал его, но не осмелился напомнить ему о мальчике, который в его обществе добирался из Росунды в Стокгольм ровно за двадцать лет до этого. Причина моей застенчивости была еще и в том, что тот мальчик был сыном разведчика и дипломата, скрывавшегося под псевдонимом Елисеев, а тридцатилетний журналист АПН выступал под своей собственной фамилией — Синицин…
Но вернемся к моей деятельности «курьера» советской разведки в младшем допризывном возрасте. Видимо, на том же основании, что и в югославском городе Ниш, — невозможности рисковать чужими детьми, а только своим, — отец велел мне весной 1944 года брать уроки фортепиано и немецкого языка у учителя, к которому я ездил заниматься на велосипеде через половину Стокгольма. Консульство даже взяло напрокат пианино, которое торжественно установили в большой служебной гостиной для моих домашних занятий. Но я редко оскорблял слух консульских работников и соседей гаммами.
Моим преподавателем был чистейший немец и музыкант, плохо говоривший по-русски. Как и в Хельсинки с Хертой Куусинен, мои факультативные занятия немецким и музыкой оставались абсолютно не контролируемыми родителями, а следовательно, полностью безрезультатными, о чем в студенческие годы я сильно сожалел. С моим дорогим учителем Ф. два раза в неделю по два часа мы с упоением резались в шахматы. Иногда, «на десерт», я минут десять катался на огромном деревянном белом коне-качалке, который Ф. купил своему маленькому сыну.
Раз в две недели отец клал во внутренний карман моей куртки толстый конверт с деньгами — «гонораром педагога», тщательно закалывал его английскими булавками, чтобы не выпал по дороге, и в любую погоду рекомендовал мне ехать к Ф. на велосипеде, но ни в коем случае на трамвае, где пакет могут вытащить карманники. Я должен был обязательно привезти назад расписку о получении и какой-нибудь маленький конвертик, если Ф. попросит передать его ему. Еще он требовал строго соблюдать правила уличного движения и не попадать в руки полиции, которая, впрочем, являла собой в Стокгольме в те годы довольно редкое зрелище. Лишь спустя годы я понял, что толщина конверта с деньгами, который я передавал Ф. каждые две недели, во много раз превышала мыслимые пределы годовых профессорских гонораров, не только учительских, а в маленьких конвертиках для отца лежали не только расписки. К тому же Ф. извлекал из больших конвертов и писал мне расписку не только за пачки крупных купюр шведских крон, но и немецких рейхсмарок с гитлеровской символикой.
Резидентура продолжала меня использовать в качестве курьера «втемную» даже после того, как в сентябре 1944 года было заключено перемирие с Финляндией и отец срочно вылетел в Хельсинки для работы там резидентом и политическим советником главы союзной контрольной комиссии по Финляндии Жданова.
…Спустя двадцать лет в Стокгольме, на приеме в советском посольстве в честь очередной годовщины Октября, я столкнулся в толпе приглашенных носом к носу с Ф. Это был уже глубокий старец с седой как лунь головой. Видимо, он не узнал в тридцатилетнем советском журналисте двенадцатилетнего своего «ученика» в военные годы. Имя на моей визитной карточке — «Игорь Синицин, зам. зав бюро АПН в Швеции» — тоже ничего не сказало ему. Мы подошли к столу с напитками и взяли по рюмке водки.
Я поинтересовался его профессией.
— О, я много лет как пенсионер… — ответил он, и я понял, что ему за семьдесят, поскольку в Швеции пенсионный возраст для мужчин — шестьдесят семь лет.
Мы разговорились. Я узнал, что Ф. давно уже член легального и весьма активного Общества дружбы «Швеция — СССР».
Читать дальше