Брайан Грин - До конца времен. Сознание, материя и поиски смысла в меняющейся Вселенной

Ну хорошо, меня заносит. Настоящий Джордж Смит нашел в себе силы подождать. Через несколько дней Роберт Рэди вернулся и проявил свое искусство. Так была открыта самая древняя из записанных историй нашего биологического вида — месопотамский «Эпос о Гильгамеше», составленный ни много ни мало в III тысячелетии до Рождества Христова. Мой вольный пересказ делает ровно то, чем рассказчики занимаются испокон веков: мы, люди, перерабатываем реальность (то, что известно об историческом Джордже Смите26) иногда умеренно (как здесь), иногда агрессивно, иногда для пущего драматизма, иногда для потомков, иногда из чистого удовольствия потравить байки. Художественная мотивация тех, кто писал о Гильгамеше — а его история, скорее всего, формировалась множеством голосов на протяжении многих поколений, — неизвестна. Но в этой истории, полной сражений и видений, высокомерия и ревности, злодейства и невинности, действующие лица и их заботы понятны нам через тысячелетия.

Именно это, говоря откровенно, поражает до глубины души. За примерно 5000 лет, прошедших со времени сложения «Гильгамеша», история видела, как раз за разом менялись наши дома и пища, наша жизнь и общение, то, как мы лечились и рожали детей, — и все же мы немедленно узнаем себя в разворачивающемся повествовании. Гильгамеш и его брат по оружию Энкиду пускаются в путь, который станет проверкой их храбрости, моральных качеств и в конечном итоге представления о самих себе — этакая неолитическая версия сюжета фильма «Тельма и Луиза». Ближе к концу путешествия Гильгамеш, стоя над безжизненным телом Энкиду, жалуется в душераздирающих и таких знакомых выражениях: «Закрыл он другу лицо, как невесте, / Сам, как орел, над ним кружит он, / Точно львица, чьи львята — в ловушке,/Мечется грозно взад и вперед он. / Словно кудель, раздирает власы он, / Словно скверну, срывает одежду»27. Мне, как и многим, это знакомо. Несколько десятилетий назад я так же метался из угла в угол своей крохотной квартирки, не зная, куда себя деть, и лихорадочно пытался спрятаться от вести о том, что мой отец внезапно умер. Даже через сотни, если не через тысячи поколений у нас много общего с пращурами.

И дело не только в том, что мы, люди, непрерывно скорбим и оплакиваем, восторгаемся и радуемся, исследуем и удивляемся. Мы разделяем также тягу выразить все это и переработать через рассказ. Возможно, «Гильгамеш» — самая старая из сохранившихся письменных историй, но если 5000 лет назад представители нашего биологического вида уже записывали истории, значит, рассказывали их мы наверняка задолго до этого. Мы всегда это делаем. И всегда делали. Вопрос: почему? Почему мы отказываемся завалить еще одного бизона и кабана или собрать побольше корней и плодов ради того, чтобы провести какое-то время, воображая себе приключения с капризными богами или путешествия в причудливые миры?

Вы могли бы ответить: потому что нам нравятся истории. Да, конечно. Почему же еще мы убегаем в кино, несмотря на отчет, который завтра необходимо сдать? Почему еще мы испытываем «грешное удовольствие», когда отставляем в сторону «настоящую работу» и возвращаемся к роману, который читали, или сериалу, который смотрели? Но это лишь начало ответа, а не конец. Почему мы едим мороженое? Потому что нам нравится мороженое? Да, конечно. Но, как убедительно показали эволюционные психологи, существует и более глубокое объяснение28.

Те из наших пращуров, которым удавалось нагружаться питательной пищей, такой как мясистые плоды и спелые орехи, справлялись лучше, когда наступали тощие дни; соответственно, они оставляли больше потомства и передавали по наследству генетическую склонность к сладкому и жирам. Сегодняшнее пристрастие к фисташковому мороженому, которое отнюдь не считается здоровой пищей, — реликт вчерашней охоты за калориями, помогавшей выжить. Дарвиновский естественный отбор здесь проявился на уровне поведенческих склонностей. Не то чтобы гены определяли поведение. Наши действия суть результат сложного сплава биологических, исторических, социальных, культурных и всевозможных случайных воздействий, оставивших отпечаток в конфигурации нашего набора частиц. Но наши вкусы и инстинкты — существенная часть этой смеси, и эволюция, подчиняющая все повышению выживаемости, играет серьезную роль в их формировании. Мы можем научиться новым трюкам, но с точки зрения генетики и, следовательно, инстинкта мы все с вами — «старые псы».

Соответственно, вопрос в том, может ли дарвиновская эволюция пояснить не только кулинарные, но и литературные вкусы. Почему наших предков тянуло тратить драгоценные ресурсы — время, энергию и внимание — на рассказывание историй, что, на первый взгляд, никак не повышает шансы на выживание? Особенно непонятны в этом контексте придуманные истории. Какая эволюционная польза от близкого знакомства с приключениями воображаемых героев, преодолевающих выдуманные препятствия в несуществующих мирах? Эволюция с ее неумолимым случайным продвижением по адаптивным ландшафтам умеет эффективно обходить экстравагантные поведенческие склонности. Генетическая мутация, которая пригасила бы в нас инстинкт рассказчика и освободила время для заточки еще нескольких копий или разделки еще пары буйволиных туш, на первый взгляд, должна была дать конкурентное преимущество и со временем победить. Но этого не произошло. Или по какой-то причине эволюция упустила такую возможность.