Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 16

Объективным выражением значения задач является время, исчисление которого собственно и позволяет разрешать поставленные вопросы. Этим самым касаемся мы проблемы скорости мышления. В прежнее время считали, что мышление совершается необычайно быстро. Вспомним отрывки из «Фауста» Лессинга. Фауст требует к своим услугам быстрейшего духа ада. Появляются семеро из них и наперерыв восхваляют каждый свою быстроту. Пятый заявляет, что он столь же быстр, как мысли человека, а Фауст, для которого была достаточно малой одна лишь скорость лучей света, готов признать и скорость мышления достаточно малой, однако, оговаривается: мысли-де не всегда скоры, но бывают тогда медленны, когда того требуют истина и добродетель! Они скоры лишь тогда, когда хотят, чтобы они были такими. Теперь, однако, мы знаем, что скорость мышления вообще не очень велика и может быть исчислена тысячными долями секунды, а иногда даже пятыми долями. Берлинская изобретательность уже преодолела эту проблему. Остряки ставят вопрос: что скорее мысли? И отвечают: извозчичья кляча в Берлине, так как не успеешь подумать, что она упадет, как она уже лежит. Остается, впрочем, неясным вопрос, велика ли здесь скорость падения лошади или скорость мысли по сравнению с животными? Если мы примем последнее, то оно будет соответствовать измерениям экспериментальной психологии. Так, например, чтобы отыскать для подчиненного подчиняющее понятие, т. е. его род, требовалось 1 1/ 5секунды 1времени, в то время как обратная задача потребовала 1/ 2секунды, целое было найдено в 1 2/ 5секунды, а часть приблизительно в то же время, дольше всего длилась задача отыскать по заданной части другую, ей соответствующую, именно, 1 7/ 10секунды. Абсолютная скорость была, естественно, различной у различных испытуемых. Даже при таких простых задачах оказывается, что одни достигают цели скорее других. Но последнее, в пределах наших исследований, скорее всего объясняется тем, что одни испытуемые осторожны и боязливы, другие более или менее легкомысленны и мало чувствительны к ошибочным ответам, а скорость или длительность процессов мышления, быть может, тут не при чем. Кто не умеет долго задумываться, думает, главным образом, о цели, хотел бы поскорее закончить всякое дело, разумеется, может легче ошибиться, нежели тот, кто добивается по преимуществу правильных ответов. Это положение прекрасно обнаруживается при сравнении числа ошибок в том и другом случае. Наиболее быстрые ответы, даваемые отдельными испытуемыми, как видно из числовых данных, соответствуют относительно большему числу ошибок.

Можно было бы упомянуть еще разнообразные интересные данные, полученные на основании экспериментальных исследований. Но я предпочту остановиться на некоторых заключениях, которые можно из них вывести. Я лично был приведен к исследованию мышления благодаря определенным проблемам. Я обратил внимание на то именно, что такие объекты внешнего мира, как тела, и такие абстракции, как идеи Платона или монады Лейбница, можно мыслить непосредственно, не имея необходимости образовывать о них представления. Я заключил отсюда, что мышление должно быть не только особым видом деятельности нашей души, но также, что оно находится в совсем иных отношениях к своим объектам, чем, например, ощущения и представления. Очевидно, объекты представлений доходят до нашего сознания видоизмененными, а не в том виде, каковы они в себе, независимо от представляющей деятельности.

Представление звука оргáна отличается от самого звука, оно является качественным преобразованием раздражителя. Раздражитель заключается в колебаниях воздуха и тела, а представление звука не имеет с ним ничего общего. Мышление, по-видимому, способно воспринимать первое, а равно и второе, одинаково хорошо, не подвергая изменению самый объект. Звук оргáна остается звуком оргáна и при том условии, если я лишь мыслю о нем; колебание воздуха, если направить на него мышление, доступно пониманию совершенно одинаково с тем, как это физическое явление описывается в физике. Правда, исходным пунктом естественно-научных исследований служит не самый реально объективный факт звука, но услышанный нами звук. Таким образом, мышление можно было бы считать таким органом, при помощи которого единственно возможно определение и установление реального. Но всякое опытное знание имеет дело именно с реальным началом, а не с нашим восприятием и представлением о нем. Этим самым мышление выдвигается как психологическая предпосылка для работы в точных науках. Когда юрист, опираясь на следственный материал, определяет факт преступления или исследователь языка на основании определенных изменений звуков выводит законы этого процесса, историк заключает на основании известных данных своих источников состояние, положение и события прошлого, астроном исчисляет расстояния и пути мировых тел – во всех этих случаях налицо имеется мышление и результаты мышления прилагаются к реальному знанию. Поэтому, казалось бы, что мышлению приличествует гораздо большее значение, чем хотела ему приписать прежняя психология, и результаты наших опытов вполне подтверждают наше предположение.