Александр Левинтов - Мысли и мыследействия. Под редакцией Игоря Злотникова

Почему мы говорим: «я – доктор, но я был или буду доктором», почему падеж зависит от времени?

Почему совершенство или несовершенство глагола может определять смысл состояния предмета: «почивал» значит – спал, а «почил» – непременно умер, неужели для нас сон – процесс умирания, а не мечтания, как в английском?

Почему мы «отечество» употребляем в семь раз реже, чем «родина»?

Почему для англичан устье реки – ее начало (глотка), а для нас начало – в истоке реки?

Почему размер предмета мы всегда ставим впереди формы, цвета и прочих его атрибутов: «большой круглый красный дом», но не «круглый красный большой дом»?

Этих вопросов гораздо больше, чем мы можем себе представить.

Не меньше вопросов – к фразеологии, к тому, почему и каким образом закрепляются идиомы, общие выражения и другие окаменелости смыслов [6,13].

Мы пользуемся языком, многое, не понимая в нём, а, главное, и не спрашивая себя о непонятном. Попыток понять и объяснить, увы, немного [5,7]. А, пропуская непонятное, мы отказываем себе в мучительном удовольствии мышления [9,10]. Нам проще чувствовать себя под диктатом собственного языка и тем индульгировать и непонимание и безмыслие: полная безответственность за те же деньги.

В своём лингвистическом рабстве мы доходим до собственного персонального рабства и находимся, ещё с античных времён, как утверждает А. Ф. Лосев в «Философии имени», в плену у собственного имени. Эта традиция, усиленная христианскими ритуалами, сохраняется и по сей день [1].

Как ни странно, но менее всего нас смущают рудименты, остаточные явления в языке, сохранившиеся несмотря на волны реформ и вторжений [3] – они кажутся нам естественными и вечными: «Отче наш», «Господи», «Боже». Мы забыли о том, что это – звательный падеж, нам неведомо, что эта грамматическая форма, по-видимому, восходит ко временам перехода от матриархата к патриархату и соответствует среднему роду.

Творение языка

Как меланхолически заметил Г.-Г. Гадамер в «Истине и методе», «мы утратили то наивное неведение, с помощью которого традиционные понятия призваны были поддерживать собственное мышление человека» (цитируется по [2]). Образно говоря, в схеме бытия и сущего Гегеля («Наука логики») понятия стоят за человеком, позволяя ему в рефлексии выделять из мутного потока бытия кристаллы сущего, а по мысли Гадамера, понятия из-за спины человека вышли вперед и теперь сами стали его средством и инструментом кристаллизации бытия, превратились в конструктивный материал экзистенции=бытия по эссенции=сути бытия.

Еще в «Пире» Платона говорится о том, что «правильность», «понятийность» слов, смыслы, заложенные в слова богами, людям передали гении. Увы, золотой век недавно закончился и теперь языкотворчеством занялись мы, а именно:

– поэты

– философы

– дети и тинэйджеры

– кое-кто ещё

Поэты ищут и находят новые слова, понятия и смыслы по красоте их – и лучшим словотворцем в русском языке заслуженно считается Велимир Хлебников и его футуристическая свита (Бурлюк, Маяковский и др.), но, разумеется, не только они творили и творят язык: Пушкин, акмеисты, символисты, обереуты, современные К. Кедров с супругой, Алексей Парщиков, Илья Кутики Александр Еременко, поэты-формалисты СМОГа. А чего стоит такой нано-шедевр И. Бродского как «Чучмекистан»? Активное словообразование и новые понятийные прорывы, начавшись с Битлз и битников, стало традицией рок-поэтов и реперов. В немецкой поэзии достаточно упомянуть Гёльдерлина, Новалиса и Рильке, но, разумеется, они – не единственные.

Философом-новатором слова, безусловно, является М. Хайдеггер, введший такие, ставшие фундаментальными, понятия как Dasein (вот-бытие), Gegnet (данность) и многие другие. Всей немецкой философии присуща эта игра словами, словами, в слова. Ей мы обязаны такими понятиями как Mitmensch. И, конечно, невозможно забыть, что именно немец Мартин Лютер ввёл понятия Beruf (призвание) и Industria (трудолюбие).

В малодоступном для нас [19] весьма убедительно доказывается, что лидерами стихийного словотворчества и формирования новых понятий являются тинэйджеры. Собственно, молодёжный сленг и есть фронт, вал новых слов и понятий, очень динамичный и подвижный. Очень важно, что почти все новые слова и понятия эфемерны – среди них в языке остаются немногие, но они и пополняют язык более всего. «Халтура» и «блат» закрепились в нашем языке с 20-х годов, «стиляга» появился в 50-е, «кайф» пришел в 60-е, «блин», «капец», «звездец» – в 90-е.